— Ну, пока думаешь, пригляди за этой дорогой жизни, — сказал Острогорцев. — Как старый сапер.

И Николай Васильевич встал, как полагалось вставать при получении боевого задания в далекие годы его молодости, и непроизвольно, даже, пожалуй, неуместно, проговорил:

— Слушаюсь…

Но никто этой неуместности не заметил. Никто, во всяком случае, не посмеялся над ним.

Название «Дорога жизни» так и закрепилось за этой переправой, действительно похожей на фронтовую и по-фронтовому — быстро и не навечно — построенной. Простоит она неделю — уже хорошо, простоит месяц — тем лучше. Затем можно будет уже оглядеться и придумать что-то капитальное.

В тот же день по переправе прошли первые бетоновозы к плотине, к загрустившим на ней кранам. Николай Васильевич стоял внизу, где клетка переходила в мост, и смотрел, как они ведут себя под нагрузкой, его поспешные сооружения. Клетка из пиленого бруса слегка покряхтывала и проседала, но это так и должно быть — дерево должно сперва улечься, а потом уж будет держать долго и надежно. А стальные, вцементированные в скалу трубы — опоры моста — стояли, что называется, железно.

Пропустив пять или шесть машин с бетоном, он пошел в штаб — доложить о выполнении задания. Опять вспоминал по дороге войну и военные переправы. Вспомнил Победу и Зою. Без особой радости подумал о завтрашнем дне своей жизни: много ли в нем хорошего?

Он промок накануне и нигде толком не обсушился, поэтому сильно кашлял теперь. «Не схватить бы воспаление легких?» — подумал про себя. И не сильно огорчился. Все равно надо как-то отдыхать после всех дорог и тревог.

Острогорцев в ответ на доклад сказал, что уже видел переправу в действии, и поблагодарил:

— Спасибо, сапер!

И опять продолжал разговаривать с парторгом о своих делах.

— Надо созывать партактив, — говорил он.

— С какой повесткой? — спросил парторг.

— Для обсуждения новой ситуации.

— Не рано?

— Нет. Впереди — и не за горами — пуск второго агрегата, а этот паводок отбросит нас не меньше чем на месяц назад. Нельзя терять ни одного дня.

— Что скажем людям?

— Правду. Всю правду, которую знаем сегодня сами. И послушаем, что народ нам скажет. Но главный разговор — по второму агрегату. Он должен быть пущен в срок — и ни днем позже!

— Не зарываешься?

— Не имеем права. Ни зарываться, ни медлить. Пусть даже без нас с тобой, но агрегат должен заработать день в день.

— Я думаю, что не без тебя, — проговорил парторг, улыбаясь…

«Вот они, какие разговоры», — отметил тут Николай Васильевич и опять глухо раскашлялся. Заторопился к выходу, чтобы не мешать людям этим своим буханьем. Уже взявшись за дверную ручку, вроде бы услышал что-то за спиной и немного задержался. Почудилось, что Острогорцев сказал ему что-то похожее на «Заходи!». Заходи, мол, когда все тут уляжется…

Но нет, наверно все-таки послышалось. Захотелось услышать что-нибудь такое — и вот услышал. На самом же деле Острогорцеву, конечно, не до того сейчас. Не до деликатностей.

Он вышел на площадку перед штабным крыльцом. Краны на станционной плотине зашевелились, задвигались хорошо, как в прежние времена. Понесли в своих стальных клювах люльки с бетоном. Начали басовито перекликаться через неутихший пока водопад с теми своими собратьями, которые и не переставали работать на правобережных участках, в том числе и на участке Юры. На густовском.

Зрелище возобновившейся нормальной работы было, можно сказать, замечательным. Полюбоваться им вышли из штаба начальники, и в их молодых голосах слышался праздник. А Николай Васильевич углядел внизу на дороге штабной «рафик» с заведенным мотором, догадался, что он идет в поселок, и заторопился по лесенке вниз.

Шофер увидел его, кажется, узнал и сделал рукой знак: без вас не уеду.

И действительно подождал.

Замелькали знакомые обочины, потом справа потянулась белая Река. Она все еще кипятилась.

Не доезжая поселка, Николай Васильевич попросил остановиться, вышел на дорогу и начал подниматься на горку, к кладбищу.

Могилу Зои он узнал не сразу — она была уже не крайней и выглядела не так, как он ее оставил. Появилась вкопанная в землю, покрашенная в зеленый цвет скамеечка и рядом — молодой, еще без цветов, куст сирени. «Молодцы ребятки!» — поблагодарил Николай Васильевич детей и сел на теплую, нагретую солнцем скамейку. Опять закашлялся. И начал рассказывать Зое о том, как пытался жить без нее на другой стройке, как все время тянуло его сюда — и вот наконец приехал, вернулся. Не на радость, не на праздник пуска — на беду приехал, но все-таки вроде бы не зря. «Наверно, теперь тут и останусь навсегда, Зоя, как мы с тобой вместе решали, — продолжал он. — Куда мне еще ехать? Может быть, скоро и встретимся…»

Домой к Юре, на свою бывшую квартиру, он пришел уже совершенно больным. Попросил Наташу где-нибудь постелить ему, «пока придет Юра». Это он добавил, чтоб невестка не подумала, будто он сам собирается здесь хозяйничать.

Прибежала, услышав о его приезде, Надя.

— Может, ко мне перейдешь? — спросила.

Он не ответил, как будто уже заснул. Потом открыл глаза, пригляделся.

— Сама-то как?

Надя наклонила чуть набок голову: дескать, по-всякому.

— Ну, не хуже, и то ладно… А я отдохнуть хочу… Дайте мне отдохнуть.