Они незаметно перешли на «ты», начали перебрасываться в разговоре с одного на другое, то посмеивались, то вздыхали — настоящие подружки! Надя вроде бы и забыла об Иване. Поговорив о братьях, они обсудили преимущества брючных костюмов для таких вот прогулок, и Надя пожалела, что не надела свой, недавно купленный матерью. Побоялась, что будет выглядеть, как новый гривенник… Перешли на подружек: как они одеваются, как ведут себя. Надя рассказала про свою Лионеллу, которая совсем недавно приехала из Ленинграда, сбежала от какого-то страстного увлечения и уже крутит роман с одним семейным инженером. Чем все это кончится — неизвестно.

— А ты с кем дружишь? — спросила Надя Наташу — и не совсем бескорыстно. Наде побольше хотелось узнать о Наташе, поскольку у них с Юрой, похоже, любовь.

— У меня еще и нет здесь особенно близких подруг, — как бы пожаловалась Наташа. — Одна только Саша Кичеева… Юра тоже с ней дружит.

— Ну это так, по работе — небрежно заметила Надя, чтобы Наташа, чего доброго, не вздумала ревновать. И опять вернулась к Юре: — Особо-то близких, друзей и у него немного. Он хотя и открытый, компанейский, но сходится трудно. Было время, когда он вообще чуть ли не один оставался.

— Это, наверно, когда расстался с Евой.

— Конечно, и это переживал… — Надя поняла, что сама завела девчонку в запретную зону, и решила поскорее вывести ее оттуда, то есть перевести разговор на другое. Сделала она это поспешно, без всякой подготовки и дипломатии: — Ты скажи, как тебе нравится наш гость?

Сказала и затаилась. Сама же попалась, если разобраться. Не только слова эти, но и голос подтверждал ее неравнодушие к московскому гостю.

— Интересный, — отвечала Наташа, вроде бы ни о чем не догадываясь. — Но уж слишком ученый.

— А я люблю увлеченных мужчин! — пропела Надя, уже почти не таясь. — Мой был ни рыба ни мясо, так что я его…

Надя прикусила язык и глянула на свою спутницу. Но та, умница, сделала вид, что не обратила внимания на последние ее слова.

— Мне кажется, они все увлечены, — сказала Наташа. — И мало что замечают вокруг себя.

— Замечают, замечают, — знающе проговорила Надя.

В груди у нее опять шевельнулись нежные лепестки, ей захотелось даже что-нибудь такое выкинуть, что-нибудь выкрикнуть — и стоило немалого труда сдержать себя… А когда сдержала, то вдруг, без всякой, казалось бы, причины, загрустила, запечалилась. И стала упорно смотреть в спину Ивана, чтобы заставить его оглянуться.

Он действительно оглянулся и помахал рукой.

И опять Надя повеселела и заторопилась вперед, как будто ее позвали.

Подтянувшись к мужчинам, они с Наташей стали слушать, как Юра рассказывает о здешнем, хотя и не близком, Горьком озере, былой красоте его и старых легендах. Открыл озеро будто бы монах-скиталец, построил на нем часовенку, ну а там, конечно, явилась и чудотворная икона Целительницы-богоматери. Стали происходить чудесные исцеления: хромые возвращались, отсюда бодрым шагом, скрюченные — распрямлялись… Потом часовенка сгорела, чудотворная икона пропала, безбожная пропаганда развенчала старые мифы, и осталась у Горького озера лишь одна его непреходящая красота, исцелявшая разве что души людские.

Да и то недолго она оставалась.

Несколько лет назад забрел на озеро журналист-путешественник, и прихватил его тут жестокий радикулит. Местный житель посоветовал заезжему человеку полежать в теплых озерных заводях. Полежал парень. И даже без иконы исцелился. Потом, конечно, написал об этом в своих путевых заметках. И вот не стало прежнего озера. Теперь вокруг него собираются летом стойбища автомобилей и мотоциклов, на теплых отмелях образуются лежбища полуголых людей, жаждущих исцеления, а берега и дно озера все в консервных банках, битых бутылках.

Вот как бывает.

Тут Наде тоже захотелось вклиниться в разговор и рассказать что-нибудь свое, еще более интересное, потрясающее, но как на грех не могла вспомнить ничего подходящего. Что ни промелькнет в голове, все не то, все не достойно внимания таких слушателей. И в конце концов она перестала напрягать память, смирилась. Ей, в общем-то, и так было неплохо сейчас. Ведь как бы ни менялись ее настроения и желания, все же не кончалось, не проходило то главное, возвышенно-приподнятое, явно; не будничное ее состояние, какого она, пожалуй, еще не знавала. Она и сама становилась несколько новой, не всегдашней, может быть, даже не совсем здешней. Чуть воздушная, чуть взвинченная, непостоянная. То она чувствовала себя способной на великий поступок, на взлет, то вдруг превращалась в серенькую провинциальную простушку, этакого воробья в праздничном лесу. Но и то: как только воробей взлетал на высокую ветку, он становился вровень с серьезной птицей.

Когда-то прежде, в голубом девичестве, она назвала бы нынешнее свое состояние хорошо известным, волнующим девушек словом, но теперь ее доверие к этому святому когда-то слову было основательно подорвано, и ей не хотелось ни произносить, ни слышать его — даже в глубине души. Беда была в том, что с некоторых пор Надя стала сомневаться в реальности самого этого чувства, которое тем словом обозначается. То есть у кого-то для кого-то оно, возможно, и существует вполне реально, и пусть люди верят всему, что помогает им жить и радоваться, но Надю теперь не проведешь. Она уже ученая. Зачем же ей обманываться еще раз, зачем лопушить свои воробьиные перышки, если завтра все равно опять оставаться одной, в своем почти вдовьем одиночестве?