— Что-то в последнее время не видно вашей машины, — заметила баронесса.

— Она конфискована, — холодно сказала Ирена.

Баронесса высказала свое сожаление, но сделала это как-то чересчур оживленно. Она плохо умела притворяться, и это не укрылось от глаз Ирены.

— Это, наверное, отразилось на ваших планах, — сказала она, — я была удивлена, увидев, что вы еще здесь.

— Нет, — ответила Ирена, — я все равно уеду. Даже если мне понадобится неделя, чтобы добраться до Вертерзее.

Анна Вегерер вынесла два небольших стакана вина и несколько ломтей свежего черного хлеба. В дверях кухни появилась мать Камиллы, взглянула на женщин и опять ушла в дом.

— Что скажете, госпожа баронесса, — спросила Анна Вегерер, — хлеб прямо из печки. Совсем не плох на вкус, да?

— Он превосходен, — ответила баронесса. — Я теперь могу работать экспертом по выпечке хлеба. Я поняла, что лучше покупать муку и печь самой. Тогда получается больше хлеба. Иногда поздно вечером я выпекаю два каравая. Вы бы видели, как на них налетают дети. Вы уже пробовали сами печь хлеб, фрау Бухэбнер?

— Мне нужно идти, — сказала Ирена, — у меня еще много дел. Пусть Лангталер заберет с собой мои бутылки, фрау Вегерер.

— Хорошо, — сказала Анна Вегерер. — Посмотрите-ка, кто идет.

По дорожке небрежной походкой шла Камилла, за ней следовала Рената. Камилла провела утренние часы этого жаркого дня в саду, поджидая почтальона. Почтальон наконец появился, но писем для нее не было. Потом пришла Рената и несмотря на плохое настроение Камиллы, осталась с ней. Девочка рассказала, что их матери пошли к фрау Вегерер. Им в голову не пришло ничего лучшего, как тоже пойти туда. Когда Камилла заметила баронессу, она резко остановилась, покраснела и смущенно поздоровалась с ней.

— Камилла, подойди ко мне, — сказала Тереза Ротенвальд, — у вас уже закончилась летняя практика на фабрике?

— Да, — сказала девочка и пригладила рукой волосы, заплетенные в короткую косичку. — Еще вчера.

— Было весело? — спросила баронесса.

— Мы резали лук, — сказала Камилла еле слышно, — семь дней подряд.

— Это ужасно, — сказала баронесса и засмеялась. — Ты, наверное, за эти дни плакала столько, сколько не плакала за всю свою жизнь.

— Мы еще пели, — рассказывала Камилла дальше. — Мы пели: «Мы проезжаем мимо Англии и режем при этом лук». И так восемь часов каждый день.

— Но ты хоть по крайней мере заработала что-то? — спросила баронесса.

Камилла кивнула:

— Восемь марок. И еще двадцать дециграммов мармелада и кусок эрзац-мыла.

— Мармелад я уже попробовала, — включилась в разговор Рената. — Он ужасно невкусный.

— Мне кажется очень разумным, что сейчас, на четвертый год войны, таких крепких, сильных девушек привлекают к легким работам, — сказала Ирена.

Мария Лангталер медленно вышла из кухни Вегереров. Она прислонилась к стене дома и выпрямилась во весь рост, расправив плечи. Взглянув на нее, Камилла неожиданно впервые увидела контуры груди матери. Она поняла, что та сознательно и с вызовом выставила себя напоказ. Мать наверняка преследовала какую-то цель, о которой Камилла не хотела знать.

— Я слышала, — сказала Лангталер громко и вызывающе, — что теперь все дамы, которые не работают, должны зарегистрироваться на бирже труда. Все дамы, у которых нет детей или только один ребенок и которых до сих пор обслуживали другие, теперь должны пойти работать на оборонные предприятия к тяжелым станкам, и если им повезет, они будут зарабатывать сорок пять пфеннигов в час. Я слышала, — продолжала Мария, ни к кому не обращаясь и устремив глаза в небо, но никак не в сторону Ирены Бухэбнер, которая стояла неподвижно как вкопанная, — что этим дамам не поможет ни врачебное свидетельство, ни протекция. Им придется вставать в шесть утра, чтобы к семи быть на месте, а потом работать восемь часов подряд вместе с украинками, чешками и польками, которых эти милые дамы привыкли называть «всяким сбродом». Я слышала, — продолжала Мария Лангталер, медленно разглаживая свой темно-синий передник, — что вызовы на биржу для всех этих дам с холеными ручками, не привыкшими носить передники, уже выписаны и разосланы. И если кого-нибудь из них вдруг пропустят, то тогда найдутся примерные граждане, которые обратят на это внимание работников биржи труда.

После этой неожиданной речи установилась тишина. Все чувствовали себя неловко. Баронесса пыталась найти какие-нибудь примиряющие слова, но Рената опередила ее. Она прильнула к своей матери, которая, впрочем, совсем не нуждалась в знаках внимания, и громко сказала:

— Моя мама никогда не будет работать на военных заводах. У нее всегда будут нежные руки, и она никогда не будет носить никаких передников.

Девочка высказала свое мнение о том, что ей нравилось в своей матери, что она любила в ней, потому что именно этим она отличалась от других. Но ее мать этого не поняла. Такая защита задела ее гордость. Сама она никогда не посмела бы оправдываться перед женщиной, которую ненавидела. И она сделала то, чего ни в коем случае не должна была делать, — она ударила ребенка по лицу.

Девочка, громко всхлипывая, подбежала к Камилле. Та заслонила собой ребенка и шепнула: «Не кричи. Не двигайся. Я не подпущу ее».

Никто не произнес ни слова. Баронесса смотрела вниз, на песчаную дорожку, и крошила кусок хлеба. Анна Вегерер взяла поднос со стола и зачем-то поставила его на скамейку. Мария Лангталер стала полоть сорняки на клумбе.

— Ах да, — сказала Ирена Бухэбнер, — я еще не расплатилась.

Она взяла из своей сумки крупную купюру и протянула ее Анне Вегерер.