Но он не делает этого, руки его повисают, плечи опускаются, он замолкает и, кажется, забывает обо мне. Я пользуюсь этим моментом и объясняю, что если у него какое-то важное дело ко мне, лучше отложить его до другого раза. Он берет себя в руки, на его губах появляется некое подобие улыбки, и, сосредоточившись, он вежливо говорит, что отнимет у меня немного времени.

Я уступаю. Он предлагает пройтись. Адрес квартиры, где я живу лишь несколько дней, он нашел в записной книжке своей жены. Серый костюм, в котором он пришел, не идет ему, — кажется, что он с чужого плеча. Мимо нас проносятся автомобили, раздаются приглушенные звонки трамваев. В такой обстановке тяжело начать серьезный разговор. Наконец он спрашивает, знаю ли я, что Юрген и Верена хотят уехать из Европы. Я равнодушно подтверждаю это. Я поднаторела в демонстративном проявлении своего равнодушия и убеждаю себя в том, что мне это легко дается.

— Я был у вашего мужа, — говорит он и затем поправляет себя, — то есть у мужа Верены. Я просил его изменить свое решение, но он отказал мне.

Я невольно останавливаюсь. Мне трудно представить себе Франца Эрба в качестве просителя у Юргена. Я отказываюсь понимать это. Насколько я знаю, он не хотел иметь никаких отношений с мужем своей дочери, а с Вереной встречался наедине.

— Вы действительно верили, что сможете повлиять на решение Юргена?

— Да, — отвечает он, — по очень простым соображениям. Я люблю Верену. Он тоже ее любит. Я думал, что тот, кто любит Верену, поймет, как тяжело ее потерять.

— Разве вы ее теряете?

— Когда находишься на большом расстоянии друг от друга, происходит отчуждение. Я боюсь, что не выдержу этого.

Небо затянуто серыми облаками, в воздухе пахнет дождем. Наконец он хлынул, но нам некуда спрятаться. Поблизости нет ни кафе, ни крытого перехода. Нам не остается ничего другого, как пойти в универмаг. Вращающаяся дверь запускает нас внутрь. Франц Эрб делает беспомощный жест, я улыбаюсь ему. Только теперь он вздыхает с облегчением, черты его лица смягчаются. Он показывает мне на гору уцененных цветных бюстгальтеров огромных размеров и закрывает глаза руками. Мы пробираемся между прилавками, стараясь перекричать магнитофонную запись и обрывки чужих разговоров. Чтобы понять друг друга, нам приходится передавать слова почти по буквам.

— Почему вы сначала не поговорили с Вереной? — кричу я ему.

Он безуспешно защищается от группы продавцов, предлагающих ему купить пуловеры. Они разделили нас, и в ответ он только пожимает плечами и качает головой. Значит, он не смог. Хорошо. Что же тогда он хочет от меня? Я останавливаюсь, пропускаю сквозь пальцы темную шелковую шаль. На цену я не смотрю. Все равно мне ее не купить. Франц Эрб наблюдает за мной в зеркало. В этот момент я понимаю, как глубоко он страдает.

— Мне кажется, у меня есть еще один шанс, — говорит он, — о нем-то я и хотел поговорить с вами.

Он стоит около меня и слегка сжимает пальцами ремень моей сумки. Эта близость тяготит меня. Мне передается его беспокойство. Поэтому я прошу его сказать обо всем прямо.

— Я умоляю вас пойти к своему мужу. Попросите его изменить свои намерения. Вы можете взять с собой сына. Маленького сына не так-то просто оставить.

Я теряю дар речи и не могу двинуться с места. Мы загораживаем остальным дорогу, я в тупом недоумении смотрю на Франца Эрба. Он опускает глаза, теребит ремень моей сумки. Она падает на пол, он поднимает и отдает ее мне. Наши взгляды при этом встречаются, и я понимаю, что он тяжело болен.

Нас толкают, и скоро мы попадаем в толпу, спешащую к лифту. В лифте через затылки и плечи людей, недружелюбно глядящих на меня, я кричу ему: «Вы требуете от меня невозможного!»

Франц Эрб никак не реагирует на мои слова. Он делает вид, что внимательно изучает меню, висящее на стене лифта. Ресторан расположен на шестом этаже. Прищурив глаза, я могу прочитать название блюда, которое рекомендует заказать шеф. Цена закрыта старомодной шляпой пожилой женщины. Потом нас заносит в отдел по продаже тканей. Модными в этом сезоне являются цвета какао и красного перца. Франц Эрб стоит перед бесполым манекеном с гладкой головой, намеренно небрежно задрапированным в ткани цвета какао и красного перца. Я подхожу к нему, мне очень жаль его, и я не знаю, чем могу помочь.

— Поймите, — прошу я его, — я не могу этого сделать.

Он кивает, как будто наперед знал мой ответ. Потом вежливо спрашивает, не соглашусь ли я выпить с ним кофе. Мы входим на эскалатор, чтобы подняться на шестой этаж. Я не люблю ездить на эскалаторах. Вверх еще куда ни шло, но когда я спускаюсь вниз, мне постоянно кажется, что ступеньки подо мной могут провалиться и я повисну на поручнях. Я подумала, что спускаться буду на лифте, хотя нет, лучше пешком. Нет, пешком тоже не пойдет. Тогда придется слишком долго идти с Францем Эрбом.

Маленький столик покрыт белой бумажной скатертью. На ней расплылись большие красно-коричневые пятна. «Какао, — пронеслось в моей голове, — но без красного перца». Я почти рассмеялась, но вовремя вспомнила, что ситуация для этого не самая подходящая. Несут кофе, из этих кофейных чашек пили уже, наверное, сотни покупателей. Я не хочу быть одной из них. Я не хотела идти в этот универмаг. Я не хочу кофе.

— У меня на сердце так тяжело, — говорит Франц Эрб.

Я знаю, что склонна к истерии. Но в большинстве случаев мне удается ее подавить за счет огромнейшего напряжения всех сил.