Мощный взрыв разрушил часть укреплений, янычары побежали и покинули вал. Но большая часть поднятой взрывом земли с камнями полетела на наши редуты. Не меньше сотни солдат и офицеров задавило, покалечило, убило. Но все же «…солдаты и стрельцы, — вспоминал Патрик Гордон, — бросились через заполненные нами рвы и взобрались на вал без лестниц, что сделано было без особого труда, так как вал порос травой и в некоторых местах был очень отлогий; однако вследствие помехи от палисадов они не могли проникнуть в брешь на фланге. Но на куртину и на болверк [27] они взошли и прочно заселе в болверке, как это было предписано, не опасаясь ретраншемента [28] , устроенного на гребне болверка. Это выполнили стрельцы, между тем, как солдаты, в особенности Бутырского полка, обступили другой болверк и куртину. Войска генерала Лефорта также устремились вперед, но не в большом числе».

Лефорт, как и при первом штурме, нехотя поддерживал основной удар полков Гордона. Сказывалась и личная неприязнь между двумя иноземными генералами.

Между тем турки, почуяв смертельную опасность, собрались с силами и яростно атаковали. «Ими предводительствовало какое-то знатное лицо в красной одежде, которое их не только чрезвычайно воодушевляло, но и побуждало с саблею в руке к исполнению обязанности. Наши были в большом числе оттеснены в ров, и турки стреляли по ним из огнестрельного оружия и из луков, бросали ручные гранаты и копья». Заметив неудачу, Гордон велел бить отбой.

А в эти минуты с юга, с берега Дона, успешно атаковали крепость гвардейцы и казаки под командой Петра Апраксина. Они овладели укрепленным валом и просочились в город. Узнав об этом, Гордон повел своих солдат и стрельцов в атаку, но «люди шли в бой уже не с таким бодрым духом». Атака захлебнулась, и Гордон вновь приказал отойти…

Преображенцы, семеновцы и казаки то и дело, под яростным огнем, кидались в атаку, ожидая поддержки полков Гордона. Но напрасно всматривался Петр Апраксин в сторону крепостных стен, тянувшихся от обрыва, атака там, видимо, захлебнулась. Петр оглянулся назад. На противоположном берегу в лагере Долгорукого был царь, оттуда он посылал гонцов с приказами. «Надо бы тебе, государь, не отсиживаться за рекой, чай не в Кожухове, а вместях с войсками, единой рукой направлять действо. А так каждый сам по себе, с растопыренными пальцами, врозь…» — подумал Апраксин.

Царь все-таки послал гонца Гордону, приказал возобновить атаку.

Обычно первый натиск наступающих, самый решительный и азартный, решает успех дела… Захлебнулась уже в сумерках и третья вылазка полков Гордона, тогда, не получив поддержки, отвел своих гвардейцев и казаков Апраксин…

На военном совете решили осаду снять и войскам отойти. Потери с обеих сторон были немалые, но больше всего царь горевал о гибели своих друзей-товарищей, потешных Григория Лукина и Якима Воронина.

«Его величество, — вспоминал Гордон, — был чрезвычайно печален, так как оба воспитывались вместе с ним. Его величество приходил ко мне и говорил, чтобы я был на похоронах».

Непогода в эти же дни ополчилась на людей и в далеком от Азова Архангельском, осенние штормы и ураганы на море схожи, что на севере, что на юге. Может, на севере поноровистее.

Ночью во вторую среду сентября с Беломорья на город обрушился небывалый ураганный ветер. Застигнутые врасплох купеческие суда и рыбацкие карбасы било ветром о причалы, крушило мачты. Наблюдал эту страшную картину и двинский летописец: «Сентября 8 в среду и те нощь и день, погода вельми была страшна и тою погодою и обуреванием у города Архангельского корабли с якорей рвало и на мель бросало, а иные о камень проломило, а так же и лодьи на берег заметало и барки, и дощаники и всякие суды с товаром и хлебом топило и разбивало и люди тонули и торговые мосты и с товары всякими разбило, так же и повозки немецкие с товары и со всяким питьем разбивало».

Только-только посадские люди опомнились, начали наводить порядок, подсчитывать убытки, как появилась новая, огненная беда. «Сентября 20 числа у города Архангельского, в пяток, в обеденное время, на Каменном Гостином дворе немецком загорелась среди двора, немецкая пенька и почал быть великий пожар и тем пожаром пеньки сгорело вельми многое число: сколько среди двора было, то все и погорело, так же и важня, и юфти и иных товаров сгорело многое число».

Тяжелый выдался год. Вернувшись с пожара, Апраксин разобрал почту и первым распечатал сверток с царской печатью. В пакете оказалась записка, всего в одну строку, с печальной вестью: «Якима Воронина и Григорья Лукина, пожалуй, помяни».

К горлу подступил комок, глаза повлажнели. Вспомнилось Плещеево озеро, юношеский задор молодых, полных сил сверстников царя. На верфи в Переславле тесали рядом топорами, ладили суда, несколько кампаний плавали вместе на построенных судах. В лихое время вставали стеной на защиту государя, хаживали с ним в Белое море.

Во все годы скуп был царь на излияния своих чувств и переживаний, никому их не высказывал, ни с кем не делился переболевшим. Одному Федору поверял сокровенное.

Много разных и непохожих друг на друга людей окружало Петра. Одних он приблизил сам, таких, как Лефорт, Меншиков, другие издавна поддерживали его в схватке за власть, подобно Ромодановскому, Стрешневу, Бутурлину, третьи льнули, предвкушая отдачу в будущем… Но равного Апраксину по душевной близости не было…

Панихиду по усопшим Воронину и Лукину служил в Успенском соборе сам архиепископ, помянули и всех погибших при урагане и пожаре. Церковный хор пел вполголоса, и под сводами собора лились тихие проникновенные звуки молитвенного песнопения «Со святыми упокой».

Среди забот помнил Апраксин и наказ Петра — прислать поскорей в Москву голландского мастера, который привез разобранную галеру. Минул с той поры месяц, но Вилим Мейер не соглашался ехать в Москву.

— Такого контракта я не подписывал в Амстердаме.