После похорон мы возвращаемся в дом Джозефа — дом третьей его жены, — чтобы справить так называемые поминки. Нынче просто подают кофе и угощение.

Клумбы в саду опрятные: в это время года гладиолусы уже вялые, как тряпочки. На лужайке все еще валяется ветка — та, что обломилась.

— Мне все время казалось, что его там нет, — говорит Карен, когда мы идем по дорожке к дому.

— Где там? — говорю я.

— Там, — говорит Карен. — В гробу.

— Я тебя умоляю, — отвечаю я, — только не начинай. — Я терпеть не могу этих завихрений, хотя я ничем не лучше, просто не говорю такие вещи вслух. — Умер так умер. Вот что он сказал бы. Здесь и сейчас — помнишь?

Карен, совершившая однажды попытку самоубийства, кивает и снова плачет. Джозеф — специалист по потенциальным самоубийцам. До сих пор не провалил ни одного случая.

Однажды я спросила Карен:

— Как он умудряется? — Я не была одержима самоубийством и не знала, как это происходит.

— Он объясняет, что самоубийство — это скучно, — говорит она.

— Всего-то? — говорю я.

— Он делает так, чтобы ты представила — каково быть мертвой, — отвечает она.

По гостиной и столовой, где накрыт стол, тихо передвигаются гости. Стол с угощениями, на столе большой серебряный чайник и хризантемы в вазе — все устроила третья жена. Я прямо представляю, как она говорит: “не слишком похоронно”. На белой скатерти чашки, тарелочки, печенье, кофе, пирожные. Не знаю почему, но после похорон очень хочется есть. Если еще жуешь — значит, жив.

Возле меня Карен жует шоколадное пирожное. Напротив — первая жена.

— Надеюсь, вы не чокнутая, — вдруг резко произносит она, обращаясь ко мне. Я никогда не встречала ее прежде: Карен мне ее показала на похоронах. Первая жена вытирает пальчики о бумажную салфетку. На лацкане бледно-голубого пиджака приколота золотая брошка: птичье гнездо, полное яиц. Вспоминается школа: фетровые юбки с аппликациями кошечек и телефонов — игрушечный мир.

Я раздумываю, что ответить. Имеет ли она в виду клиенткаили же ее интересует — не свихнулась ли я по правде?

— Нет, — говорю я.

— Я так и думала, — говорит первая жена. — Вы не похожи на чокнутую. Вокруг него всегда чокнутые, полный дом чокнутых. Я все время боялась, что произойдет инцидент.Когда я жила с Джозефом, у нас были сплошные инциденты.звонки в два часа ночи, они без конца кончали с собой и бегали к нему плакаться, черт знает что. А некоторые в рот ему глядели.Скажи он им застрелить Папу Римского или еще что, они бы так и сделали, не задумываясь.

— К нему очень хорошо относились, — осторожно замечаю я.

— Ой, и не говорите, — восклицает первая жена. — Некоторые его просто боготворили. И он не очень-то возражал.

Бумажная салфетка не помогает, и она облизывает пальцы.

— Уж очень жирные у нее пирожные. — Она коротко кивает в сторону второй жены: вторая утонченнее, проходит мимо нас как бы просто так, в столовую. — И я наконец ему заявила: ты поступай как хочешь, а я хочу еще пожить. — Жирное, не жирное, но она берет второе пирожное. — Это ейпришла в голову мысль, что этим нужно выступить с речью на панихиде. Я ей говорю: вы что, с дуба рухнули? Это, конечно, не мои похороны, но я бы на вашем месте имела в виду: на панихиде будет полно чокнутых. Хорошо, что она меня послушалась.

— Да, — говорю я. У нее на щеке шоколад: не знаю, сказать или нет.

— Я сделала что могла, — говорит она. — Я не так много могла, но все же. Я по-своему была к нему привязана. Десять лет из жизни не выкинешь. Я принесла печенье, — добавляет она с гордостью. — Самая малость, но все же.

Я смотрю на печенье. Белое, фигурное печенье — в форме звездочек и полумесяцев, посередине цветные цукаты и серебристые драже. Такие печешь кому-нибудь на радость; на радость ребенку.

Хватит, пора идти. Я ищу глазами третью жену — хозяйку дома, — хочу попрощаться. Наконец я ее нахожу: она стоит в дверях и плачет, а на похоронах не плакала. Рядом с ней стоит первая жена и держит ее за руку.

— Я так все и оставила, — говорит первая жена, как бы ни к кому не обращаясь. Через ее плечо я хорошо вижу комнату — очевидно, кабинет Джозефа. Понадобится много мужества, чтобы не трогать, не вычищать это старое барахло. Что уж говорить о бегониях, вянущих на подоконнике. Но ей и мужества не потребуется, потому что в этой комнате обитает Джозеф, Джозеф незавершенный, целая комната незавязанных концов. Такого не уложишь в чемодан и не вынесешь прочь.