Ни больше, ни меньше.

Но ведь это тактика, цензурные условности, эзопов язык!

Да, соглашусь немедленно: и тактика, и, условность, и язык. Но не только, вот в чем дело! Как не только тактикой была для Александра Григорьевича Дементьева тяжелая артиллерия ленинских отсылок и цитат в упомянутой выше статье. Слоем официально-конъюнктурной, верноподданической революционности лишенный щепетильности «Огонек» в тот момент прикрывал революционность иную, оппозиционно-шестидесятническую, демократическую; программа «почвенного» антитоталитаризма провалилась, и эпоху «просвещения» сменила в журнале эпоха «революционного романтизма».

Это тоже было естественным; многим [19] после январского пленума показалось, что в нашей общественной жизни возрождаются пламенеющие идеалы шестидесятничества сего стремлением очистить революционную идею от всех наслоений сталинщины, противопоставить догматическому марксизму — истинный, пронизать токами свободолюбия всю общественную атмосферу… «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой…»

В стране зазвучало слово «демократизация», перестройка была осмыслена как последний шанс шестидесятников договорить недоговоренное, досказать недосказанное. И «Огонек» начал договаривать, досказывать: так появились на его страницах мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь…» (главы, не включенные в окончательный текст по цензурным соображениям); так обложку украсил групповой портрет «могучей кучки» поэтических лидеров 60-х: Евтушенко в роскошной шубе, Вознесенским в нежном балахоне, чинный Рождественский в дубленке, Окуджава в простодушной телогрейке… Хрущев, кремлевские игры, верткая демократия Эренбурга, теплые воспоминания на зимней даче о событиях тридцатилетней давности — и за всем этим сладостная надежда: вдруг молодость повторится, вдруг да войдем дважды в одну и ту же реку…

Человеку стороннему, к шестидесятничеству уважительно-равнодушному, достаточно было внимательно всмотреться в цветную фотографию на обложке девятого номера, вчитаться в интервью, чтобы трезво понять: ничего не выйдет; годы провели черту промеж вчерашних свободолюбцев, быть может, еще более непреодолимую, чем отделяющую их вкупе от «младопочвенников». Больше того: кто так и остался «шестидесятником», тот в наименьшей степени сохранил верность идеалам собственной юности, а кто пошел дальше, кто вырос из этих идеалов, как из одежды, тот в итоге оказался ближе к ним. Но то — сторонний взгляд.

Журнал же по бурному морю печатному вели люди, взиравшие на проблему изнутри. Это во-первых; но было и во-вторых, и в-третьих, и в-четвертых. К реальной власти в стране окончательно пришли «дети XX съезда»; к печати готовились «Дети Арбата»; и детская болезнь левизны была попросту необходима обществу, погрязшему в старческих догмах. Да и о цензурном барьере забывать нельзя. И потому — вместе со всем социумом — «Огонек» вступил в переходный период, когда одни иллюзии вытеснялись другими, чуть менее иллюзорными, когда жесткая схема «Краткого курса» сменялась гибкой схемой курса полного и готовилась почва для следующего, более резкого шага на пути к духовному освобождению.

Главной (говоря по-советски, «кардинальной») линией «Огонька» стал последовательный ряд публикаций, начало которому положила статья В. Поликарпова о Федоре Раскольникове (№ 26). Замысел был ясен: вот сталинская гвардия, а вот ленинская; вот готовые прислуживаться, а вот — отказывающиеся даже служить; вот сталинский клеврет Молотов, а вот — гуманный нарком Максим Литвинов (см.: 3. Шейнис. «Максим Литвинов возвращается в строй», № 35), или героический Ян Рудзутак (сколько споров приходилось слышать в московском транспорте после этой публикации в № 36. [20] Бабушки и дедушки всерьез обсуждали, что было бы, если б не Сталин, а Рудзутак стал Генсеком…). О Бухарине (№ 48) просто не говорю… И вновь — из 1990-го года легко язвить, даже еще легче, чем было Алле Латыниной в 1988-м (см. «Новый мир» № 8) обвинять редакцию «Огонька» в поверхностном «революционном» схематизме; но нельзя забывать, какие письма слал в журнал рядовой читатель: «Правда о соратниках Ленина — это и есть справедливость. Иных маяков у нас нет — только ОНИ» (№ 43). Самое страшное — что у многих действительно не было. А полемизировали с «Огоньком» тогда только профессионалы, и, как это у профессионалов принято, одной условности противопоставляли другую. Если не брать в расчет публицистику «Нашего современника» (для 1987 года она все еще периферийна, хотя и отражает уже зарождающуюся социальную тенденцию), но посмотреть, что возражали «Огоньку» нечуждые ему авторы, многое станет яснее.

Под самый занавес первого года эпохи демократизации «Огонек» поместил письмо Л. Аннинского, где известный наш критик притворно-добродушно поправлял Евг. Евтушенко, уравнявшего в правах Блюхера и Якира: нельзя, грешно, — один подписывал смертный приговор другому, и вообще — все виноваты, не нужно никого возвышать или принижать. По форме поправка верна: восславленная «Огоньком» «ленинская гвардия» сама подготовила свою гибель, и у Раскольникова руки были по локоть в крови, и Бухарин играл в жутковатые игры. Но по сути — взамен концепции неумеренного прославления сомнительных личностей была предложена концепция «свального греха», когда проблема неравенства вины попросту снималась, стало быть, — и вопрос о необходимости личного покаяния. К тому же история представала не живым динамичным процессом, не полем постоянного нравственного выбора, но полем — магнитным, где положительный заряд последовательно сменяется отрицательным, и наоборот, и под какой «знак» исторический деятель однажды угодил, под таким и должен пребывать вовеки… Аннинскому возражали другие читатели; возражали столь же однолинейно; и эта полемика лучше всего демонстрирует стремление социума к черно-белому изображению. И кто как, а я скорее смирюсь со склонностью тогдашнего «Огонька» к «белому» или, сломив себя, признаю право «Нашего современника» на глухой черный цвет, чем приму смазанно-серый колер философии всеобщей равной вины.

В первой половине 1988-го все вроде бы шло по накатанной колее: маршал Жуков как честнейший партиец (№ 5), деятельность Комиссии Политбюро ЦК по реабилитации являет собою урок твердости и достоинства (…), преподанный государственно, он обязан преобразовываться в личном опыте, в делах; невозможно без него прийти к будущему, достойному ленинской мечты» (№ 7, колонка редактора); 1-й секретарь ЦК комсомола Александр Косарев — жертва рябого вождя; круглый стол «Больше социализма!» (№№ 12, 14); письмо старых большевиков о необходимости переиздать «Повесть о пережитом» Бориса Дьякова.

Но появляются и кое-какие новые интонации. В поэтической антологии, которую непрофессионально, но искренне и потому хорошо вел в 1987–1988 годах Евг. Евтушенко, появилась подборка стихов Ильи Эренбурга (№ 7); и предисловие к ней составитель построил иначе, нежели редакция — к эренбурговским мемориям в 1987 году: «…в том тяжелейшем положении, в котором оказался Эренбург, как между молотом и наковальней, — между Европой и Сталиным, я думаю, он делал максимум возможного, чтобы помогать другим, не переходя, однако, грани после которой его самого бы ждала колючая проволока. Судить Эренбурга издали легко, быть Эренбургом было тяжко (выделено мною. — А. А.) — Положим, я лично сказал бы жестче и мягче одновременно — о трагедии личности, которая ведет постоянную двойную игру и соглашается на жутковатую роль «козырной карты» Советского государства в игре с Европой; о трагедии личности, заживо ставшей музейным экспонатом, который вывозят в застекленной витрине за границу, дабы все видели: у нас и демократы имеются… Но я и не печатался в «Огоньке», а только издали сочувствовал ему (иной раз — подавляя раздражение). А Евтушенко печатался и в определенные моменты задавал тон; появление драматического подтекста в статье о вчерашнем «идеальном герое» журнала могло быть вызвано и личными причинами, но «Огонек», который печатал это, не мог не сознавать, что тем самым несколько смещает свою позицию, лишает ее однозначности.