— Как так не было?!

— Вот и я тоже: как так?! А он: в грамотах ихних христианнейших королей и римских пап о взятии Константина-града вашим князем ничего не сказано. И про прибитый на воротах щит тоже ничего… — В порубе на короткое время стало тихо и задумчиво.

— А на ворон как перешли?

— Кто ж теперь знает… Даньша… Ты помнишь, как я на Немиге, когда против Всеслава ходили, князя от верной смерти спас?..

— Как же не помню! Я там руку оставил.

— А теперь он ко мне не хочет прийти… попрощаться… Я уж этого посылал, Савку…

Голос, доносившийся из поруба, совсем ослабел.

— Душило, эй, ты чего там? Вправду помираешь?

Даньша попытался просунуть голову в оконную щель.

— Мыши тут… В дождь грязи по колено… Когда схороните, ты мою жену себе возьми. А детей мы с ней не прижили…

— Так я женатый, забыл? — удивился Даньша.

— И дети есть?

— Как не быть.

— Ну, тогда пускай Гавша мою Алену за себя берет. Годов-то ему сколько, братищу твоему?

— Годов-то ему хватает. Только Гавше нужно девку с умом и с норовом сватать. Чтоб могла запрячь этого жеребца. Пока не сыскалась такая.

Отрок выглянул из-за клети, прислушался. Обычное дело: сидят двое старых дружинников на княжьем дворе, за тридцать годов каждому, вспоминают прожитое. Один безрукий, уже и не дружинник, а так, купчина вроде, другой в порубе.

— Эй, Савка! — гулко донеслось из темницы.

— Ну чего? — не сразу отозвался кметь.

— Меду принес бы.

— Не велено.

— Ну ладно, про смерда это я сгоряча, прости.

— А буянить не будешь, храбр? Поруб ломать?

— Когда такое было-то?

— Да уж было… — вздохнул Савка. — Ладно, принесу. Эй, ты, — позвал он пробегавшего мимо холопа, — за мной иди.

Воротился быстро. Холоп нес две малые глиняные корчаги. Савка обвязал горлышко одной вервием и протолкнул в оконце поруба. Едва пролезла.

— В поварне брал или в медуше? — спросил Душило, выбивая хлопком затычку.

— В медуше. Ключник сегодня не жадный.

— Ключник не жа-адный… А князь прижимистый… стал. Это я не тебе, Савка. Закрой уши.

— Да пожалуйста. — Кметь спустил вторую корчагу, вытянул веревку и ушел на свою телегу. — Очень надо, — донеслось оттуда.

— Так чего князь-то? — спросил Даньша.

— Князь-то? Мало меду выставляет. А вином грецким да пивом разве сыт и весел будешь?

— Да-а… — задумался Даньша. — А чего так?

— Стареет князь.

— Слышно, отроки его по селам лишнее дерут, напрасные виры придумывают, смердов злят.

— Кто ж за ними уследит. Балуют…

Об стену поруба что-то хряснуло. Пустую корчагу загубил, догадался Даньша.

— Ты-то как, брат крестовый? — спросил Душило между затяжными глотками.

— В Корсунь скоро пойду, лодейный обоз с товаром поведу.

— И как оно — в купцах? — громко рыгнув, осведомился Душило.

— Да как… Своя сноровка нужна. А без нее — не то что без руки останешься. Ноги оторвут.

— А может, и мне в торговые люди податься?.. — загрустил Душило. — Ходить с обозами. Тоже ведь — не веретеном трясти. Меч при себе, гирьки на поясе. Кошель на брюхе.

— Ты чего это? — всполошился Даньша. — А князь? Изяслав Ярославич наш?

— А князь сам по себе… Нужен я ему будто.

В порубе снова хлопнуло, осыпалось. Вторая корчага.

— Да! Ты ж помирать хотел? — вспомнил Даньша.

— Перехотел, — мрачно сказал Душило.

И стал буянить.

Стены поруба затряслись от крепких ударов. Бухало мерно, с расстановкой. Даньша спиной, прислоненной к срубу, чувствовал, как стонут в крепах бревна темницы.

Петь Душилу было тяжело, из груди рвалась надрывная горечь. Даньша поднял лицо к синему небу. Ему тоже захотелось меду, и чтоб песельники рвали струны гуслей, а скоморохи дудели в сопели и ходили вверх ногами, и стол был полон яств, и девки красные пригубляли заморское вино.