Прошло несколько дней, прежде чем Джордж смог остаться с Лайоном наедине. Поскольку Джордж-младший теперь рыбачил с ними, лодка была неподходящим местом для такого разговора. В доме толпилось слишком много народа, дни становились все короче, и поэтому Джордж позвал Лайона на охоту.

— На охоту? — спросил Лайон.

Раньше они этим не занимались.

— И на кого мы будем охотиться?

— На ондатру.

Джордж сказал это так, как будто это было самой естественной вещью в мире для двух мужчин, никогда раньше не охотившихся, — вдруг пойти и начать охотиться на живых созданий, которые никому не причиняли ни малейшего вреда и ни для кого не представляли ни малейшей ценности, разве что друг для друга.

Лайон обдумал предложение. Он вытащил куртку и приготовил самые тяжелые сапоги. Наверняка за Хафвей-пондом будет грязно, а ведь там как раз и водятся ондатры, если уж отправляться за ними. Они вышли рано, когда все еще спали. Они сели на лошадей и поехали вниз по Кингс-хайвей, а потом свернули в лес. Там жил один чудак, старый Соррел Маккласки, он построил себе хижину на городской земле, слыл искусным охотником и носил куртку из шкурок ондатр, которых сам же и поймал.

— Плохая погода для охоты, — сказал Соррел, когда они остановились у его хижины, чтобы засвидетельствовать свое почтение. — Ондатры они как лисицы. Лисицы любят дождь. А в ясный день ничего вы не поймаете.

Что ж, они подумают об этом. В конце концов, они ведь рыбаки. Они умеют терпеть, и у них много времени. Может, там вообще осталась всего парочка ондатр, ну и ладно.

— Твоя мать хочет, чтобы ты подал заявление на эту стипендию, — сказал Джордж Вест после того, как оба удобно устроились.

Вид на Хафвей-понд был очень неплох, но ничуть не лучше, чем вид на их собственный пруд.

— Дело в том, что если я подам это заявление, то получу стипендию.

— Думаю, твоей матери об этом известно.

— Она не знает меня так, как ты, папа, — сказал Лайон своему отцу. — Как мы с тобой думаем о нашем доме.

Джордж взял с собой завтрак — два бутерброда с ветчиной, завернутые в кухонное полотенце. Мужчины принялись за еду. Странно, но Джордж чувствовал к Лайону особую близость, он был ему даже ближе, чем собственные дети. Может, потому, что Лайон был первым, или потому, что Вайолет в нем тогда так нуждалась? Или просто из-за того, кем Лайон всегда был и кем он всегда будет — любимым сыном Джорджа Веста.

Пока они ели картофельный салат, Джордж думал, не сказать ли ему правду — что он не отец Лайона, что его настоящий отец лучше, умнее, по правде сказать, он настоящий профессор. Но если сам Джордж Вест и был кем-то, так это честным человеком, честным до неприличия. Сказать, что Лайон не его сын, было бы ложью, поэтому он не мог так сказать.

— Ну, она бы хотела, чтобы ты все-таки подал заявление, — проговорил он вместо этого.

В тот день они так ничего и не поймали.

Но на неделе Лайон отнес заявление в мэрию, и семейство гордилось им, когда приехал Джек Кросби, чтобы вручить стипендию. В тот чудесный день весь город собрался на лужайке, скорее, чтобы поглазеть на автомобиль Джека Кросби, но тем не менее там были все. Лайон должен был уехать с Кросби.

Поездка до самого Кембриджа [8] на сверкающем экипаже, а не на старом пыльном пароходе из Провинстауна была частью праздника. Сестры Лайона по этому поводу нарядились в самое лучшее, а Джордж Вест влез в костюм, тот самый, что надевал на похороны. Братья Лайона сделали табличку и повесили на дверь его спальни. Табличка гласила: «Здесь спал первый гражданин нашего города, поступивший в Гарвард».

Джордж отправил детей на праздник, запряг лошадей в тележку и отправился искать Вайолет. Она была на поле душистого горошка, буйно цветущего. В это время года щеглы прилетали клевать чертополох. Над полем стояло ровное и неспешное стрекотание сверчков.

Одной ногой Джордж Вест оперся на пень старого дуба. По небу пронеслось что-то белое — облачко, или клубок пушинок ваточника, или снежно-белый дрозд, живший у пруда.

— Ты думаешь, я сделала ошибку? — сказала Вайолет.

Ей еще и сорока не было, но она уже устала. Она понимала, что этот августовский день делил все на до и после. Как-то вдруг она поняла, что Лайон не вернется. И она была права относительно этого точно так же, как всегда была права во всем. Конечно, за четыре года в Кембридже он время от времени будет навещать их. Но потом он перейдет в Оксфорд, а потом получит место в Лондоне и будет преподавать высшую математику в университете. Он будет настолько углублен в свою работу, так занят, что даже ни разу не влюбится, пока ему не стукнет сорок два и он не станет старше, чем Вайолет сейчас.

Однажды, прогуливаясь по Гайд-парку, он увидит молодую женщину, американку Хелен, гостившую у тети с дядей, и почувствует, будто что-то острое пронзило его сердце. В мире математики не найдется ничего, что подготовило бы Лайона к любви. В любви правила сложения не работают. Когда он встретит Хелен, он будет думать о душистом горошке у себя дома, о том, как лепестки его меняют цвет в течение дня, какими они бывают бледными и жемчужными на рассвете, розовыми под полуденным солнцем, пурпурными, фиолетовыми и, наконец, серыми вечером.