Истина опирается на другой закон. На ясный, чистый закон справедливости. На нем и надо строить защиту. Кто лучше него самого знает этот закон благодати?

Он изложил дело на шестнадцати страницах. Жалоба должна была пойти в парламент в ближайшие дни — он ожидал, что кто-нибудь из колонии навестит их. Тогда на всю Англию прозвучат слова: «О, не смыкайте ваших глаз от света, обсуждая мелкие привилегии отдельных людей, когда всеобщая свобода приведена к вам на суд; не спорьте больше, когда явилась перед вами истина, но храните молчание и действуйте в ее духе. Не затыкайте ушей против тайных жалоб угнетенных, иначе господь закроет уши свои от ваших жалоб и освободит тех, кто ждет его, иным путем».

Первое, что должно сделать, убеждал он парламент, — это освободить землю. Пусть джентри пользуются своей огороженной землей, а простой народ владеет общинными угодьями. А если вы отвергнете эту свободу, пусть кровь и слезы угнетенных бедняков падут на ваши головы и заклеймят вас как отступников и лицемеров. И если вы закрепите древние законы завоевателей, пусть тогда и кровь короля Карла падет на головы ваши, ибо станет ясно, что вы пролили его кровь только для того, чтобы самим сесть на трон вместо него.

Прошел еще один день в невыносимой духоте каземата. Джекоб с Джоном принесли еду и взяли обращение к парламенту. Они принесли немного денег, и Джерард, боясь спросить о происхождении этих монет, тут же послал Джона в лавку за бумагой — для защитительной речи. И когда друзья ушли, принялся за дело.

— «Мы, ваши меньшие братья, — взывал он к обвинителям и судьям, — требуем свободы на наших общинных землях; мы хотим жить в мире и любви с вами, без нищеты и гнета, на нашей родной земле. А те, кто сажают нас в тюрьму, угнетают или избивают нас, связав нам предварительно руки, — предатели страны и враги справедливости».

Он вставил в текст защиты стихи, может быть, они скорее растопят сердца. Надежда его росла; он не чувствовал сырости, позабыл про боль в коленях, не слышал ровного дыхания товарищей. Лучина потрескивала, от пламени изредка отделялась и улетала вверх маленькая искра. Из-под пера четкой линией шли строчки:

Так он писал и черкал всю ночь…

На третий день судья Роджерс снова вплыл в их камеру и важным бесстрастным голосом объявил:

— Поскольку вы, Гарри Бикерстаф, Томас Хейдон и Джерард Уинстэнли, отказываетесь нанять адвоката, суд считает вас отсутствующими и рассмотрит дело без вас. Отправляйтесь по домам и ждите решения.

Джерард вскочил.

— То есть как отсутствующими? Вы арестовали нас, привезли сюда, держали в заточении, а, выходит, мы отсутствовали? У нас готова защита! — Он протянул судье листы с текстом защитительной речи. Но Роджерс не взял их, а строго посмотрел в угол, где на соломе лежал Том, а подле него сидел Бикерстаф.

— Вы слышали, что я сказал: вы можете идти. Освободите камеру и ступайте по домам. О решении суда вам объявят.

— Господин судья, но дайте же нам сказать, — настаивал Джерард, все протягивая листы. — Мы не стыдимся нашего дела и не боимся защищать его. Пусть сэр Фрэнсис Дрейк изложит обвинение, пусть по закону его докажет, а мы ответим. Господин судья, выслушайте нас! Не нарушайте закона!

Собравшийся было уходить Роджерс сердито обернулся. Его пухлое бледное лицо задрожало.

— Прекратите болтовню! Не вам бы говорить о нарушении закона! Это вы всякий закон отрицаете.

— Неправда! Нас оклеветали! Мы не закон отвергаем, а продажность закона! Мы готовы подчиниться законной процедуре, но выслушайте нас!

Судья махнул в сердцах рукой и заспешил к выходу. Уинстэнли шагнул за ним и горячо заговорил снова:

— Ну хорошо, вы не хотите нас слушать. Господь вам судья. Но тогда — вот: возьмите наш письменный ответ и прочтите на суде. Это и будет нашей защитой. Ведь вы обязаны выслушать обе стороны…

Судья шел не оглядываясь. Тучное тело его колыхалось под мантией.

— Нет! — бросил он через плечо. — Суд не будет зачитывать вашу бумажонку. Мы рассматриваем вас как не явившихся! И вы заплатите судебные издержки, я вас предупреждаю.

После тьмы и сырости камеры яркий солнечный свет ударил Джерарду в лицо, ослепил, и он понял внезапно, что ничего не сможет добиться. Он еще спешил по двору за отдувавшимся, махавшим пухлой рукой судьею, что-то говорил ему о совести, о справедливом законе, и все пытался всунуть в эту белую руку исписанные листы со своей такой продуманной, такой блестящей защитительной речью; но яркий свет будто сковал его волю, и все это делал как бы другой человек, цепляясь за кажущуюся возможность что-то изменить. А сам Джерард уже не верил в эту возможность. И когда у входа в красное кирпичное здание суда, куда нырнуло, как рыба в омут, тело судьи, его остановил, вытянув поперек двери обоюдоострую алебарду, стражник, он отступил почти с облегчением. Фарс окончен.