— Вот хорошо, что ты здесь, — воскликнул он радостно.

Это был Ян Фогелер. В Москве мы с ним ходили в школу имени Карла Либкнехта. Он был моим одноклассником и я к нему хорошо относился. Он был сыном Генриха Фогелера, немецкого художника из Ворпсведе, эмигрировавшего в Советский Союз, а впоследствии, осенью 1941 года, насильственно переселенного в Казахстан и умершего в начале 1942 года в результате тяжелых испытаний и нужды, Отец Яна умер более полугода тому назад и ему, конечно, об этом уже давно сообщили. Но по–видимому этот факт нисколько не изменил его политических взглядов, что часто бывало среди советской молодежи. Ян оставался ярым комсомольцем и говорил о Советском Союзе с большим воодушевлением.

Он сразу же стал рассказывать.

— Знаешь, где я был? Нет, ты даже представить себе не можешь!

Мне так и не удалось вставить хоть одно слово.

— До недавнего времени я был на фронте. Лишь очень немногим немцам это разрешалось. Я был переводчиком. Как-то раз даже при маршале Жукове. Знаешь, Жуков замечательный человек!

Он рассказывал о фронте и я все слышал: Жуков, Жуков, Жуков.

Меня это не удивило, так как и в Казахстане мне часто приходилось слышать восторженные отзывы о Жукове. Жуков пользовался настоящей, а не искусственной популярностью, особенно в армии и у молодежи; быть может это было одной из причин отстранения Жукова Сталиным в конце 1946 года.

Я слушал Яна с интересом, но мне хотелось отвести его от этой темы и узнать что-либо о школе.

Это случилось раньше, чем я ожидал, так как он вдруг опомнился и в отчаянии схватился за голову.

— Ах, да, я ведь ничего не должен рассказывать о своем прошлом. Ты, пожалуйста, больше никому не говори о том, что я тебе… Кстати, какая у тебя здесь фамилия, чтоб я не ошибся.

— Моя фамилия Линден, а твоя?

— Данилов, Ян Данилов.

Странно, не успел он назвать своей партийной клички, как он совершенно вдруг переменился. Он начал отвечать на мои вопросы осторожно и уклончиво.

— Школа? Ну, что особенного можно о ней рассказать. Мы разделены на группы по национальностям. Кроме отдельных занятий и семинаров по различным национальным группам, у нас бывают и общие для всех лекции. Немецкую группу ведет Класснер. Здесь его фамилия Класснер, а кто он на самом деле — не знаю.

— А есть здесь еще кто-нибудь из нашего детдома или из школы им. Карла Либкнехта?

— Гм… как тебе сказать. Ну, ты сам увидишь.

За несколько секунд Ян, восторженный комсомолец, превратился в партработника, полностью владеющего собой к осмотрительно взвешивающего каждое свое слово. Вскоре в столовую вошла секретарша.

— Товарищ Линден, я хочу вам сейчас показать комнату, где вы будете спать.

Сначала она повела меня по первому этажу, где находились аудитории отдельных секций.

В конце коридора на втором этаже была старая скрипучая деревянная лестница, которая вела наверх. Дальше шел узкий проход. Секретарша показала на дверь:

— Здесь библиотека и читальня, — затем она остановилась перед последней дверью. — Это здесь. Я увидел большую комнату с пятнадцатью кроватями. Около каждой кровати была тумбочка. Посередине комнаты стоял стол. Это было вроде общежития учительского института в Караганде, с той только разницей, что там была новостройка, а здесь — старый помещичий дом. Я был несколько разочарован. После всего пережитого и виденного мною в Уфе, я представлял себе школу совсем иначе.

Секретарша подвела меня к примитивной деревянной кровати:

— Ваше место здесь. Завтра придите ко мне и я поведу вас к директору.

Я сел. С чувством изумления начал перебирать я в памяти события последних дней и в то же время с волнением думал о том, что мне принесет мое пребывание в школе Коминтерна.

Через несколько минут пришли мои товарищи по комнате. Это были испанцы.

Они кивнули мне. Один даже подошел ко мне и спросил меня по–испански:

— Испанец?

— Нет, немец, — ответил я.

И в тот же момент испугался, что, быть может, сказал что-то лишнее.

Я радовался тому, что буду жить с испанцами, так как в Москве у меня были друзья–испанцы и атмосфера, которая царила среди испанской эмиграции была мне больше по душе, чем среди немецкой.

Испанцы говорили громко. Я все надеялся, что встречу среди них какого-нибудь знакомого, который расскажет мне о школе. Но здесь никого не было из тех, кого я знал в Москве. Наша спальня понемногу наполнялась.

Вдруг я увидел моего хорошего друга из Москвы — Мишу Вольфа, которого несколько недель тому назад я встретил в Алма–Ате. Я хотел было уже броситься к нему с криком «Миша!», но вовремя спохватился, что у него, конечно, здесь другое имя и что даже со старыми друзьями нельзя вспоминать прошлое. Тем временем он меня тоже увидел и не спеша направился к моей кровати.

— Фёрстер, — представился он, подчеркнуто безразлично протягивая мне руку.

— Линден, — ответил я.

— Хорошо, что ты здесь. Ты наверно скоро сживешься со школой.

— Да, я тоже очень рад, что я здесь.

Больше мы ничего друг другу не сказали. Мы строго придерживались предписания, хоть это и было смехотворно, так как мы знали друг друга с 1935 года, то есть уже около восьми лет.

Мы разделись молча.

Между тем была одна свободная кровать. Меня интересовало, кто будет спать рядом со мной?