Муравьев слушал и дивился. Ну и комиссар! Хоть по боевой части, хоть по политической, на все руки мастер. И вперед командира не выскакивает, не подменяет, не подсиживает. С таким не то что воевать — побеждать можно!

Поехали дальше. Муравьев снова обернулся к Еремееву, спросил оживленно:

— А ведь вы, Константин Степанович, похоже, бывали в деле?

— Приходилось.

— Оно и чувствуется. Нет у нас этого плохо скрываемого страха перед боем, как у необстрелянных. Рад, что не ошибся. Комиссар-боягуз мне, откровенно говоря, был бы только в тягость.

— А ведь я боягуз, Михаил Артемьевич.

— Шутите!

— Напрасно не верите.

— Но верю. Потому что вижу: ни черта вы не страшитесь, ни пули-дуры, ни шрапнели.

— Насчет пули и шрапнели… тут у нас с вами все еще впереди. Сами увидите… А вот чего всегда боялся смертельно, так это мышей и пауков. Ничего ужасное нет для меня на свете.

Тут складка меж бровей комиссара стала глубже, в глазах увиделось страдание, даже боль скрытая. Наверное, припомнилось что-то. Так предположил Муравьев и не ошибся. Но откуда было знать ему, что, начав с шутки, с пауков да мышей, бесстрашный его комиссар вспомнил, как мерещились ему всюду эти омерзительные твари в те невыносимые дни, когда умерла его маленькая дочурка… Откуда было знать такое Михаилу Артемьевичу? Заповедные глубины своей души комиссар Еремеев главкому Муравьеву не показывал. И показывать не намеревался.

Подольский большевик Чижов говорил, что зарывать свой талант — великий грех. И Поленов утверждал то же самое. Так не запечатлеть ли Иосифу окружающую натуру — и на непросохших этюдах отобразилось бы оживление екатеринославских пристаней, неудержимое движение днепровских вод, отразились бы неповторимые краски окрестных пейзажей, столь отличающихся от подмосковных…

О победе первой в истории социалистической революции Иосиф узнал, будучи уже на Украине, здесь, в Екатеринославе. Еще в августе прибыл он сюда по заданию партии — для участия в работе местной большевистской организации. Обстановка тут к его приезду была сложнейшей: мало того, что находившаяся пока у власти буржуазно-националистическая Центральная рада безоговорочно поддерживала Временное правительство, так еще вставляли палки в колеса меньшевики и эсеры. Дел и забот хоть отбавляй. Особенно с того момента, когда его избрали членом Екатеринославского комитета РСДРП (б).

Да ведь и зарабатывать на хлеб насущный приходилось. Устроился, правда, без особых хлопот; местному машиностроительному заводу Мантеля требовались опытные токари. Кстати, снова оказался в большом рабочем коллективе — было на кого опираться…

Предприятий в Екатеринославе действовало немало. Здесь, на пересечении железнодорожных линий с древнейшим Днепровским путем, по которому еще киевские князья хаживали в Византию, промышленность развивалась особенно интенсивно. Так, еще в конце предыдущего века зажглась первая доменная печь Александровского завода, завершилось строительство трубопрокатного, и тогда же двинулись первые локомотивы по новой дороге Кривой Рог — Донбасс. Возникали первые марксистские кружки, и высланный из Петербурга Бабушкин, ученик и соратник Ленина, создал местный «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», названный после I съезда РСДРП «Екатеринославским социал-демократическим комитетом». Отсюда, можно сказать, поднялся на трибуну 4-й Государственной думы большевик Петровский. Еще в дни первой русской революции здесь был создан городской Совет рабочих депутатов…

Вести из Петрограда и Москвы доходили сюда не сразу, нередко разрозненные, а порой даже искаженные. Но все же доходили. И Иосиф иногда ощущал внутреннюю готовность, более того — потребность изобразить на холсте тот или иной эпизод, который он как бы воочию видел взглядом прирожденного художника.

…Небо низкое, угрюмое, мчатся наперегонки тучи, сизые, как перья дикого голубя вяхиря… рябь то и дело проносится по лужам, почти сплошь покрывшим дорогу… и на дороге, трепетно отражаясь в колеблемой ветром воде, стоит подбитый броневик, недвижимый… он прикатил из Петрограда к Пулковским высотам, чтобы защитить революцию, но бой есть бой — и его подбили, и он стоят без движения — цвета жухлой травы, на мокрой бурой дороге… люки задраены… живы ли там, внутри?.. Никаких признаков жизни… и полусотня казаков Краснова в полевой форме, похожих на обычных солдат, а не на ярко-нарядных станичников, начинает окружать безмолвную боевую машину… враги подкрадываются со всех сторон, приближаются, намереваясь захватить, впрячь коней, увезти в свое расположение, и вдруг поворачивается молчаливая башня, оживает в ней пулемет и начинает дышать громко, часто-часто, выдыхая огонь и гибель недругам…

Вот этот бы момент запечатлеть! Иосиф не только будто глазами видит, он пальцами ощущает тонкую кисть, кладущую краску вдоль намеченной углем линии — черной линии поверх белой грунтовки. Но в пальцах не теплое дерево кисти — холодная металлическая заготовка. Привычные пальцы закрепляют ее в шпинделе станка, прилаживают резец, еще движение — шпиндель вертится и вертит заготовку, и тянется из-под резца витая красавица-стружка… И это мог бы он изобразить — так подобрать краски, чтобы заиграл своим блеском металл. А сумел бы так написать, чтобы увиделось стремительное вращение? Может, сумел бы…

Нет, Иосиф Варейкис, не кисть суждено тебе держать — древко знамени!

Муравьеву не терпелось. Упредить удар противника, не ждать у моря погоды! Двинуться по шоссе, за Большим Пулковом развернуться и — вперед!

— Успех неминуем, — убеждал он остальных, сняв фуражку и нервно почесывая начавшую седеть голову. — Надо только захватить казачьи батареи прежде, чем их установят на позиции. Быстрота и натиск! Так ведь учил Суворов? Ваше мнение, полковник?

Темные глаза главкома лихорадочно горели, блеклые от недосыпания щеки зарумянились. На него глядели с интересом и ожиданием находившиеся тут же прикомандированные к штабу солдаты и матросы.

— Мое мнение, — отозвался невозмутимый Вальден, поглядывая то на командующего, то на карту, то на аккуратно разложенные поверх нее записочки донесений, — не торопиться. Наша позиция для кавалерии неуязвима. Значит, придется им спешиться. Но спешенный казак все равно не пехотинец, в душе он остается кавалеристом. А посему предлагаю первым делом обстрелять коноводов, этого казаки не выдержат, коней пожалеют. Если же мы оставим позицию и выйдем на шоссе, там они смогут атаковать нас в конном строю. Зачем же предоставлять им такую возможность? Не говорю о том, что еще не вся наша артиллерия подтянулась…