И снова ему возражали, снова его не слушались. Попробуй-ка покомандуй в таких обстоятельствах! Да, по его приказу полевые батареи открыли огонь, не молчали и бронепоезда. Но стреляли выборочно, щадя город и жителей, и в этом проявлялось ослушание.

— Моя задача — взять Киев и разгромить противника! — орал Михаил Артемьевич в ответ на возражения. — И вообще, что за бесконечные препирательства в боевых условиях? Черт бы побрал всех этих большевистских умников! Черт бы побрал того Варейкиса в Харькове, который помешал избавиться перед походом на Киев от засилья ревизоров и нянек!

Михаил Артемьевич окончательно терял самообладание, не ощущая даже привычной радости близкой нобеды…

Революция — дело праведное. Но всегда находятся охотники примазаться к праведному делу — урвать под благовиддым: и благородным предлогом кусок пожирнее да полакомей. Какая только пыль не оседает на истоптанных сапогах революции, какая только грязь не налипает!

Так размышлял Иосиф Михайлович, быстро проходя в свой кабинет, по-прежнему не топленный. Он повесил фуражку на высоко вбитый в стену костыль (что висело прежде на этом костыле — вешалка, зеркало, портрет царя?). Шинель снимать не стал, только расстегнул. Сел за стол, швырнув перед собой чужой револьвер «бульдог», прозванный так за очень короткий ствол, — он тяжело и глухо стукнулся о зеленое в фиолетовых кляксах сукно стола. Задумчиво взглянул на тех, кто вошел с ним вместе. Их было двое.

Безусый паренек в мятой студенческой фуражке без герба, с черными наушниками, а на рукаве темной шинели — красная повязка. Он держал на изготовку артиллерийский карабин, почти упираясь в широкую спину второго.

Этот второй представлял собою фигуру весьма колоритную. Лицо не старое, но уже в склеротических жилках, а блекло-розовые белки глаз придавали ему некоторое сходство с дохлой рыбой. На крупной патлатой голове неприкаянно сидел, сползая набок, цивильный кругловерхий котелок. Вокруг мощной шеи небрежно навернулось шелковое кашне, когда-то бывшее белым, а теперь желто-серое. Из-под расхристанного полупальто виднелся офицерский френч с оборванными пуговицами, из-под френча — полосы матросской тельняшки. Немыслимой ширины синие галифе были вправлены в черные валенки, которые, в свою очередь, были втиснуты в блестящие галоши.

…Сегодня, свернув с Университетской улицы к Бурсацкому спуску, Варейкис заметил в темном закутке между зданием пожарной команды и ломбардом что-то явно неладное. Приблизился и за чьей-то напрягшейся широкой спиной увидел девичье личико, почти детское.

Из-под съехавшего платка выбились волосы, в залитых слезами карих глазах — отчаяние. У обутых в потертые сапожки ног — торба, из торбы высыпались светлые тыквенные семечки, прямо на грязный, затоптанный снег. Лицо девчонки — такого же цвета охры с белилами, как рассыпанные у ее ног семечки.

— Что здесь происходит?

— Не твое собачье дело! Катись, куда катился!

— Зачем же так невежливо? — Иосиф Михайлович подумал, что надо по возможности сдержать свой гнев, полыхнувший неукротимо. Надо разобраться. Он не знал, каким в ту минуту было его лицо, но тот, с широкой спиной, что-то углядел и принял к сведепию. И другим уже тоном, с добродушной даже усмешечкой, заговорил:

— Ну, шо ты привязался? Хочешь в долю? Так бы и сказал. Давай поделимся, я не ласый. [4] Насиння [5] тебе, а ее — мне. Ну, шо зенки вылупил? Не нравится мое предложение? Тогда давай все поровну, по-революционному. Поделим с тобой и насиння и ее.

— Свое делишь? — спросил Иосиф Михайлович, едва сдерживаясь.

— Да ты шо, с луны свалился? Теперь все наше, никакой собственности! За шо ж боролись?.. Стой! — и он мгновенно схватил за руку несчастпую девчонку, попытавшуюся было улизнуть. — Куды? От меня еще никто не уходил!

Девчонка зарыдала в голос, тщетно пытаясь вырваться.

— Ты! А ну, отпусти ее!

Иосиф Михайлович плохо помнил, что произошло в последующие минуты и долго ли они длились. Помнил только, как увидел перед собой черное дуло «бульдога» и налитые злобой глаза с розовыми белками, как удалось перехватить и вывернуть крепкую чужую руку, отведя от себя короткий ствол. Тут подоспел студентик с карабином — вдвоем они быстро управились.

Еще в конце семнадцатого года в Харькове сформировалась боевая студенческая дружина, помогавшая коменданту бороться с бандитизмом. Немало студентов-дружинников стали большевиками, многие из них знали секретаря обкома в лицо.

— Что же вы один, товарищ секретарь, без охраны? — бросил укоризненно студент, когда вели обезоруженного верзилу.

Иосиф Михайлович не ответил. Все думал о той девчонке, о затопленных слезами карих глазах на детском личике, бледном, как тыквенные семечки. Живы ли родители? Может, ей помощь требуется? Да и одной ли ей? Скольких война оставила без родных! И встречаются им, беззащитным, вот такие типы, как этот. К сожалению, не так уж мало вокруг всякой накипи. «За шо боролись?» Надо же, на революцию сослался, сволочуга!.. Теперь стоит здесь, посреди кабинета, приуныл без «бульдога».

— Сядьте! — приказал Иосиф Михайлович, кивнув на стул у стены, — и — другим голосом — студенту: — А вы можете идти, товарищ. Спасибо за содействие.

— Позвольте остаться, товарищ секретарь, — возразил тот, выразительно повернув карабин в сторону усевшегося верзилы и тем самым как бы высказывая опасение, не решаясь оставлять их один на один.

— Не беспокойтесь, в обкоме есть охрана. А у вас я и так время отнял. Извините и еще раз спасибо. Скажите там, на выходе, чтобы прислали двоих.