Накваский дважды ездил в Замостье, но ничего не добился. Ординат на угрозы отвечал, что будет защищаться. Правда, было заявлено, что к Августу и Петру послан шурин ордината с целью получения официальных писем за их подписью и печатями с требованием сдачи Замостья. Ординат объяснял, что такие документы ему нужны, чтобы в дальнейшем объяснить свой поступок Речи Посполитой [513] .

Приближался ноябрь, и каждый день ожидания был крайне тягостным. Шурин ордината не возвращался. Мазепа начал переговоры с коронными гетманами, чтобы те оказали давление на коменданта Замостья. Без всякого энтузиазма он писал Меншикову, что если и гетманы не уговорят пустить царский гарнизон, — «то пустая надежда». Его волновал вопрос, что делать, если крепость добровольно не сдастся. В своих письмах Мазепа описывал весьма безрадостную картину: войско оголодало, в холод стоит в поле, для лошадей не достать даже соломы, не говоря уже о сене. Что касается крепости, то штурмовать ее, по мнению Ивана Степановича, было бы очень трудно, «так как очень мощная, как… сам я, объезжая, присмотрелся, пушек… двести штук с лишним, а у меня для штурма ни можджеров, ни пушек ломовых нет». Окончательно настроение Мазепе портила возобновившаяся от холодов его давнишняя подагра [514] .

Все закончилось, однако, неожиданным триумфом. Ординат сдался, и 17 ноября гарнизон Мазепы вступил в Замостье. После этого гетман принял решение об отступлении на Волынь, объявив Головину о невозможности его войскам зимовать в воеводстве Бельском или Холмской земле [515] . Разумеется, он чувствовал себя гораздо уютнее в Правобережье, которое считал своей территорией, чем во враждебных польских областях.

Надо сказать, что к этому времени позиция Мазепы по отношению к правому берегу Украины вполне определилась. В ноябре он пишет пространное письмо Головину и излагает в нем свое мнение о затруднениях, которые не позволяют уступить во владение польскому королю городов, лежащих на Правобережье [516] .

Правда, положение Мазепы было двойственным. С одной стороны, он получил в конце ноября приказ от Петра и Августа начать сбор в Правобережье волов для использования их под артиллерию в будущей кампании [517] . С другой стороны, на Волыни его со всех сторон окружали враждебные польские войска. Под Киевом стояли 25 хоругвей коронных гетманов, в воеводствах Брацлавском и Подольском — войска Любомиреких. Польские войска вели себя очень агрессивно: не позволяли казакам брать стации, избивали их. Мазепа писал Меншикову, что с трудом сдерживает своих, чтобы не начались вооруженные конфликты. В украинском войске, четыре года находящемся на фронтах Северной войны, все сильнее ощущалась нехватка кормов и продовольствия.

Ситуацию усложняло то, что под командой Ивана Степановича были все вновь образованные правобережные полки во главе с Самусем и Искрой. Учитывая их ярую антипольскую настроенность, возникал вопрос, с какой целью им было защищать интересы Августа, когда этот король и его сторонники настойчиво добивались возвращения Правобережья. Между тем в ситуации двоекоролевья и страшной внутренней смуты, раздиравших Речь Посполитую, Мазепа полагал возможным и своевременным настаивать на объединении Гетманщины. В окружении Петра придерживались иного мнения.

Ставка царя была в Гродно, там же находился и Август. В декабре канцлер Радзивилл и коронный маршал Денгоф предложили Головину мемориал, в котором, в частности, настаивали на возвращении Белой Церкви и других правобережных крепостей. В итоге переговоров Петр подписал тайную резолюцию: «Государь соглашается отдать сии крепости, хотя к крайнему малороссийскому убытку, но должны прежде прощены быть тамошние жители» [518] .

Знал ли об этом Мазепа? В его переписке с Головиным и Меншиковым нет и намека на это. Но ведь еще в июне он посылает к царю Войнаровского [519] , который вместе с Иваном Чернышом неотлучно находился при ставке Петра в Гродно и через своих осведомителей мог догадываться, какие соглашения подписывались с польской стороной. В декабре Мазепа с заметным раздражением писал гадячекому полковнику Василию Велецкому в ответ на жалобы о плохих стациях: «Сам уж, ваша милость, позаботься о том, чтобы, как полагается, могло товарищество полка вашего довольно быть стациями, если им не можете удовлетвориться в назначенных вам воеводствах бельзком и волынском, то хоть воеводство руськое и часть земли львовской… занимайте», но только «нам больше о том не докучайте, когда и без того у нас каждый день столько проблем» [520] .

Иван Степанович сразу же после отхода от Замостья [521] расположился в Дубно, надеясь в сносных условиях провести зиму и поправить здоровье. Но не тут-то было. Именно в это время начинаются все неприятности.

Мазепа получает с нарочным курьером письмо от прилуцкого полковника Дмитрия Горленко, который в качестве наказного гетмана командовал казаками, находившимися под Гродно с российскими войсками. В пространном послании Горленко излагал многие «обиды, поношения, уничижения, досады, коней разграбление и смертные побои», которые казаки терпели от старших и средних русских командиров. Дошло до того, что самого Горленко, когда он ехал куда-то по делам со старшиной, сбросили с коня; русские забрали всех их лошадей в подводы.

Эти конфликты возникли не вдруг. Проблемы у казаков на службе в Литве начались еще в конце лета. В сентябре Горленко писал в Москву о нуждах казаков, находящихся под начальством генерала Рена. Тогда же было подано прошение от лица старшего и меньшего товарищества Прилуцкого и Киевского полков с просьбой об отпуске домой и с изложением понесенных ими обид и убытков [522] . Реакции со стороны российского командования не последовало. Теперь Горленко наконец нашел способ уведомить обо всем непосредственно Мазепу.

Но это было не все. С тем же курьером гетман получил послание и от Ивана Черныша, находившегося при ставке Петра. Черныш переслал копию царского указа, согласно которому Киевский и Прилуцкий полки должны были отослать в Пруссию для муштры и переустройства их в регулярные части.

Как писал генеральный писарь Мазепы Орлик, он лично прочитал эти два послания гетману. Иван Степанович страшно разгневался и, не сдерживаясь, воскликнул: «Какого же нам добра впредь ждать за нашу верную службу?! И кто был бы таким дураком, как я, чтобы до сих пор не принял бы противную сторону на таких условиях, какие Станислав Лещинский ко мне прислал?!» [523]