В нескольких километрах по дороге на Пьяццу была cava,каменоломня. Фернандо считал, что камней там хватит, чтобы возвести Колизей, однако Барлоццо возразил, что кто-нибудь непременно увидит, как мы там копаемся, поинтересуется, что это мы строим, и потом обязательно явится объяснять, что мы все делаем не так. Мы поняли, что Барлоццо не желает ни с кем делиться этой радостью.

— Будут слоняться кругом, как слонялись, когда мы клали печь, и нам придется выслушать три десятка советов, как лучше сложить груду камней. Я знаю в Умбре местечко, где вода Тибра в это время года стоит низко. Мы за несколько часов наберем камней на дне русла. И дорога туда красивая, — добавил он. И вот однажды в ясный вечерок мы погрузили наши тачки и мешки с орудиями каменного века, принадлежавшие Барлоццо, в кузов его грузовичка и отправились. Фернандо завел свою арию из репертуара Кола Портера:

— «Что ты творишь со мной, я не могу понять».

Порой, вечером в баре, мы с Фернандо распеваем часами, а Барлоццо и его старики зачарованно внимают, словно мы — не мы, а странствующая труппа Жака Бреля, аплодируют и повторяют: «Bravi, bravi!»— в каждой паузе, даже когда мы останавливаемся припомнить следующую строчку. Князь выучил пару строк и подпевает Фернандо.

— «Скажи мне-е, откуда в тебе-е-е вла-асть чаровать ме-еня?»

Я обернулась к нему. Он суров, как палач, губами проговаривает каждое слово вслед за нами. Фонетический удар. Он произносит все гласные и растягивает слоги, поэтому на три с половиной такта отстает от Фернандо — тосканское эхо венецианца, распевающего американские любовные песни. Получается замечательно.

Барлоццо подтолкнул меня локтем, чтобы я тоже подпевала. Наше пение словно пришпорило старенький грузовик, и он как на крыльях пролетел всю дорогу к Понтичелли по автостраде и дальше, по извилистому проселку к Тоди. Что бы ни пели мы с Фернандо, Барлоццо повторял единственную заученную строчку, перекладывая слова на разные мотивы и каждый раз затягивая последнюю ноту, пока не кончалось дыхание. Кажется, пение воодушевило Князя и разожгло его любопытство.

— И как ты называешь платье, которое носишь? Mi sembra ип avcinzo del ottocento.Мне оно напоминает пережиток 1800-х годов, — обратился он ко мне, движением брови указывая на мой осенний костюм, недавно сменивший платье с розовыми и оранжевыми розами. На мне была длинная широкая юбка из черной шерстяной фланели, видевшая не меньше пятнадцати сентябрей.

— Наверно, ты прав. Мы с моей юбкой — пережитки другой эры.

Барлоццо остановил грузовик у дороги, на мягкой полянке у сосновой рощи. Мы достали инструменты и тачки и пешком пошли к реке. Сапоги я оставила на берегу и подоткнула юбку, завязав ее узлом на бедре. Я босиком вошла в Тибр. Низкое солнце светило мне в спину, ледяная вода обожгла ноги, а я расплескивала ее привычно, словно всю жизнь переходила Тибр вброд. Когда я одолела все восемь метров, отделявшие меня от другого берега, во мне снова воспрянуло маленькое божество, и я подумала, как я люблю эту жизнь. Она представлялась ворованной — или завоеванной, как приз. Первый приз за «не откладывать». За то, что плещемся в реке здесь и сейчас, а не откладываем на «когда-нибудь поплещемся», пока судьба или кто-то иной не объявит, что планы переменились.

Мужчины ломами выворачивали камни, вытаскивали их из мелкой журчащей воды, укладывали в тачку. Один рейс до грузовика, второй. Я не пыталась помогать, только пела для них и подбадривала криками. И развлекала перечислением всего, что мы приготовим на первом огне.

Выжав реку из подола юбки, сполоснув каплями пальцы, я вышла и села на берегу. Посмотрела, как они работают, потом побродила немного среди сосен, срезая ветки с оранжевыми ягодами, напоминавшими сладко-горький паслен. Я разнежилась, как в бархате, но тут они окликнули меня, говоря, что пора ехать. Мы въехали по холму в Тоди и остановились на развилке, прогулялись немного и сели, прихлебывая просекко и рассказывая друг другу, как проголодались. Было всего семь часов, неприлично рано для местного ужина, и потому мы вернулись к грузовику.

— Можно посмотреть на закат, а потом поесть рыбы в придорожном заведении на обратном пути, — предложил Барлоццо.

Мы остановились в другом месте на берегу, помогли друг другу натянуть свитера и жакеты, защищаясь от бриза. Абрикосовые облака обернулись золотой каймой, уходящее солнце окрасило Тибр кровавыми лучами, алой жилой в сердце наступающей ночи. Мы, спотыкаясь, пробрались к воде, сели, и я неожиданно услышала собственный голос:

— По-моему, нам пора искать собственный дом.

— Где? — спросил Барлоццо.

Ответил ему Фернандо:

— Как можно ближе к Сан-Кассиано.

— Я думал, вы просто прохожие. Думал, для вас это интерлюдия, приключение, забава. Я думал, вы со временем вернетесь в Венецию или в Штаты, — сказал он, хотя уже понимал, что мы не забавы ищем, но уколол побольнее: — Чем вы здесь будете заниматься? Могу понять, что вам нужно место, где провести отпуск, — оно каждому нужно. Но у большинства из тех, кто покупает здесь дом, есть жизнь, дом, работа. Где-то еще. О, они любят эти места, еще как, во всяком случае, те места, которые дали себе труд узнать, но в лучшем случае я назову их прохожими: одной ногой здесь, другая прочно стоит где-то еще. Они ничем не рискуют. Но вы оба, кажется, и не думаете о надежности. Чего ради вам здесь жить?

Я молча, кивком указала на реку и сосны.

— Вот ради чего, — сказала я. — И ради всего, что мы каждый день видим там, в Сан-Кассиано. Я хочу жить здесь, в этих розовых холмах с овечьими загонами, с листьями олив, вывернутых ветром серебристой изнанкой наружу, со звоном колокольчиков сквозь туман. Ради всего этого я хочу здесь жить. — И, обернувшись к нему, добавила: — И еще ради тебя.

Он задумался. Я продолжала:

— Я хочу здесь жить ради тебя. Хочу, чтобы ты был моим учителем. Мне хочется, чтобы ты нам передал хоть часть того, что видел, что знаешь, что умеешь. Что чувствуешь.