Потом я сказала ему совсем тихо, шепотом, едва слышным за потрескиванием фитиля свечи:

— Напомни мне поспрашивать, где в округе можно раз в месяц раздобыть ослиное молоко.

— Jesu!

— После операции прошло уже две недели, и скоро она начнет курсы послеоперационной терапии в Перуджийской больнице и во Флоренции. Врачи говорят, процесс остановлен, можно ожидать полного выздоровления. А пока ее друзья из Читта делла Пьевы настояли, чтобы она осталась у них. Они смогут о ней позаботиться, возить на процедуры, консультироваться с врачами. Те люди для нее родные. И они понимают, что ей нужно уединение. Она тосканка. Одно из основных прав рожденного здесь — право встречать свою жизнь и смерть один на один.

В то утро лицо Барлоццо было как осколок гранита, разбитый и кое-как сложенный камень. Он сидел за столом и говорил о Флори. Излагал факты, все технические подробности, не оставляя места для вопросов, на которые не хотел отвечать. Я знала, что он не ответит. Я молчала и предоставила ему читать мои мысли.

— Она сама решила поберечь вас. И не только вас двоих, всю деревню. Но, конечно, кто-то из больницы рассказал кому-то, а тот рассказал кому-то еще, и очень скоро здесь тоже узнали. А кроме того, вы с Флори знакомы совсем недолго. Что такое семь или восемь месяцев? — Он оглянулся на Фернандо, ища подтверждения. — Она не хотела вас тревожить. И главное, думаю, она и подумать не могла обременить вас. — Теперь его взгляд упал только на меня, — Знаешь, ты здесь не единственная, кому трудно поверить, что кто-то тебя по-настоящему любит. Она даст вам знать, когда будет готова. А пока любите ее, как ейнужно, а не так, как вамнужно ее любить.

Князь высказал все, положил конец всяким спорам. Фернандо задал несколько обычных вопросов, и Барлоццо отвечал в двух словах, как будто время, отпущенное на разговор, уже истекло. Ясно было, что каждое его слово сверх сказанного — неохотная уступка.

«Знаешь, ты здесь не единственная, кому трудно поверить, что кто-то тебя по-настоящему любит», — повторила я в уме. И эти слова связались с другими, прежними: «Ямогу дать тебе почувствовать свою любовь, но ты не можешь сделать, чтобы я чувствовала себя любимой. Никто не может. А если ты станешь слишком стараться, я взбрыкну. Я в конечном счете дикарка». До встречи с Фернандо эти слова были моей сутрой, самонаблюдением, которое я прятала в захоронке тайных болей. Может быть, я тоже тосканка. Может быть, только тосканец понимает тосканца, и потому Барлоццо понимает меня так же, как я начинаю понимать его.

— А ты? — спросила я Князя. — Ты любишь ее так, как ей нужно, или как нужно тебе?

Серебро слез плавало в его глазах, как уклейки в черной воде, а он понимал, что я еще не все сказала.

— Почему ты на ней не женился?

Спасаясь от меня, он перевел взгляд на Фернандо, который успел тоже сесть к столу.

— Почему бы нам не отложить этот разговор до другого раза? — предложил мой муж.

— Я хотел бы об этом поговорить. Сразу, как только смогу. — Князь вымученно улыбнулся, открыл дверь и ушел. Фернандо хмуро ворошил поленья. Я видела, он недоволен моими расспросами. Но прямо сейчас у меня не было сил оправдывать себя и свои поступки. Я думала о том, что, раз уж нельзя увидеть Флори и поговорить с ней, я ей напишу. Я вырвала первые несколько листков из блокнота с кожаным корешком, в котором начала делать заметки для новой книги. Я купила блокнот в Ареццо, мне понравилась шероховатая на ощупь обложка из бумаги ручной выделки и украшавшая ее Мадонна Пьеро делла Франческа в розовых, зеленых и золотых тонах. В нем я смогу записать все, что чувствую, что думаю о ней и вообще обо всем, что ей может быть интересно. Может, я никогда не отдам ей записки, честно говоря, скорее всего, не отдам, но дело не в том, прочтет ли эту книгу Флори.

Декабрь поселился в стенах конюшни. Промозглый холод и сырость глубоко проникли в душу старых камней. В доме было на десять с лишним градусов холоднее, чем на улице. Мы воевали с зимой с помощью огня, носков, горячего вина, и все это помогало, но не всегда и ненадолго. Каждое утро в предрассветных сумерках нас будил холод, вынуждавший нас, подобно горцам, двигаться или погибнуть. Вскочить и выбраться из кучи одеял в дыхание Сибири, на покрытый тончайшей изморозью пол. Даже церковные колокола звучали холодными похоронными голосами, так что казалось, будто по селению бродит замаскированная смерть. Мы поспешно одевались и начинали день. Фернандо разводил огонь, а я замешивала хлебное тесто и неслась наверх, чтобы поставить квашню между простыней и одеялом и обложить подушками — так была хоть слабая надежда, что тесто поднимется. Наша еще не остывшая постель была самым теплым местом во всем доме. Печь капризничала, нагревалась часами, а остывала в несколько минут, если в нее не поставить что-нибудь печься. Без этого весь жар исходил искрами и дымом. Понемногу огонь обогревал нижний этаж настолько, что можно было слепить из хлебного теста толстые круглые лепешки и поставить их у камина подходить во второй раз. Мы совершали зимний туалет: чистили зубы, споласкивали лица, а остальное к черту. У нас образовывалось ровно тридцать минут свободы, чтобы сбегать в бар позавтракать, пока хлеб поднимался, а печь прогревалась. Должна признать, в нашей зимней жизни были некоторые неудобства. Так или иначе, мы со скоростью вызванных по тревоге пожарных натягивали сапоги и куртки и неслись за своим капучино.

Бар оставался прежним, добрая власть его богов не отступала перед непогодой и показаниями часов или календаря. В баре всегда можно было получить порцию сочувствия или храбрости. И обратно вниз, пока не остыли угли. Поставить в печь хлеб и включить компьютер. Холод не холод, а работать надо — подходил срок сдачи книги, а еще более срочными были консультации и заказные статьи. Я надевала перчатки Барлоццо, теплые рейтузы, княжеский шарф с бахромой и блаженствовала, сидя перед огнем в запахе горячего хлеба и с полным брюхом теплого кофе с молоком. Барлоццо принес нам обогреватель, здоровенную штуковину, которая несколько минут обдавала нас горячим сухим дыханием, а потом прожорливая на электричество тварь убивала компьютер, электродуховку и все лампочки и сама испускала дух. Однако поленница таяла с устрашающей быстротой, а дрова, по расчетам Фернандо, обходились дороже электричества, поэтому пришлось выбрать обогреватель. Надо было придумать способ им пользоваться. Методом проб и ошибок я выяснила, что, если духовка отключена, компьютер может работать одновременно с обогревателем. Но еле-еле, так что приходилось обходиться без освещения. Ну и ладно, кому нужен свет? Это тоже всего лишь неудобство, и я не желала делать из этого трагедию. Не спорю, бывали минуты, когда я мечтала о шубе из волчьего меха, но и так все неплохо. Я сочиняла остроумные тексты о мясных отбивных Адольфа и об уэльском виноградном соке и вспоминала удушливую нью-йоркскую камеру с паровым отоплением. Новое рабочее место мне нравилось больше.

Мы обсудили, не разумнее ли снять офис, но эта идея прожила недолго, поскольку в неделю на еду, бензин и дрова мы отмерили себе 150 000 лир — около 75 долларов. Любые покупки или услуги сверх того требовали залезать в остатки наших сбережений. Я могла бы устроиться дома у Барлоццо или в баре, но тогда ради тепла мне пришлось бы поступиться приватностью. Да и вообще, до весны всего три месяца. И вот я, добровольная временная затворница в холмах Тосканы, отогревала пальцы между бедер. И писала об архитектуре раннего Ренессанса, о языческих праздниках, об охоте на кабанов и о единственно правильном рецепте пресного тосканского хлеба, о владыках Феррары, виноградниках Вероны и алебастровых каменоломнях Вольтерры и утешалась шумными звериными вздохами обогревателя, записями Паганини и Астора Пьязоллы, светом камина и свечей и бледным зимним солнцем, просачивавшимся сквозь желтые занавески.

В Сан-Кассиано не было своего рынка, поэтому по пятницам мы с утра отправлялись на яркий шумный базар в Аквапенденте — за границу области, в Лацио, а по субботам — на живописный рынок в Сполето. Оба рынка достаточно хороши для маленьких селений, в каждом на столах и прилавках выставлены все богатства, рожденные щедрой тучной землей. Конечно, приезжали мы, чтобы купить еды, но порой я бродила по рынкам не столько ради покупок, сколько ради нескольких мгновений братства с местными крестьянами, ради сладкого воспоминания о жизни в Венеции, не стиравшегося со временем.