— Сколько пуговиц у тебя на рубашке? — однажды спросила она.

Меня поразил ее сладкий голос, словно у радиоведущей.

Я опустил голову, но она двумя пальцами слегка приподняла ее за подбородок. Я скользнул рукой по собственной застежке сверху вниз и ответил:

— Шесть.

— Неправильно! Восемь! Ты забыл про пуговицы на манжетах! — улыбнулась она.

Я тоже невольно улыбнулся.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ирида, — ответила она, — пять букв, три слога. А тебя?

— Бенуа, — ответил я, догадавшись, почему ее глаза в эту минуту стали огромными и в них вспыхнула надежда.

Я вспомнил, что у Майи я тоже порой замечал такой взгляд. Я постарался прогнать из памяти ее улыбку, ибо она нарушала мой покой, посмотрел на Ириду и, сам не знаю почему, сказал:

— Пять букв, три слога.

— О-о! — промолвила Ирида, и уголки губ у нее дрогнули.

Это странно, но я заранее знал, что произойдет в следующую минуту, как знал это робкий юноша, который отвел в сторону свои голубые глаза, медсестра, которая прошла вперед на несколько шагов и остановилась, и даже азиат, кричавший: «Пуск!» На миг перестала скрести по бумаге авторучка Мюллера, а один из скандалистов, любителей пинг-понга, вдруг почему-то засунул руку себе в карман. Я почувствовал губы женщины, ее язык и ее руку, ерошащую мои волосы. Наверное, неожиданные поцелуи — самые сладкие и самые прекрасные минуты в жизни те, когда у нас нет времени все заранее обдумать и все испортить. Возможно, я всегда это знал.

Ночью Ирида прокралась ко мне в комнату. Великанша Лили, которая обычно дежурила по ночам, посмотрела на это сквозь пальцы. Невозможно было поверить, что она ничего не заметила. Когда в кровати психов двое — это всегда слышно. Наш секс был спортивный, утешительный, на грани жизни и смерти. Когда чувствуешь, что тебе прощают все грехи. Пока мы этим занимались, Ирида не считала.

Когда, уже после, я, расслабившись, ласкал ее грудь, я узнал кое-какую пикантную статистику из ее жизни. Я был девятнадцатым мужчиной, с которым она переспала. Это был девятьсот тридцать восьмой оргазм, который она испытала без личных стараний. Впрочем, ее интерес к моему прошлому ограничивался сексом и его статистической стороной. «Сколько раз? Сколько у меня было женщин? Сколько раз с какой?» Не отвечая, я засыпал, положив одну руку ей между ног, а вторую — ей на сердце. Она даже не догадывалась, что все это для меня значило. Она просто считала моих слонов.

— Какая твоя любимая цифра? — спросил я ее в нашу последнюю ночь.

— Ноль, — ответила она.

— Почему?

— Это самое первое и самое последнее число. Ноль стоит перед единицей и после самого большого числа, которое только можно себе представить.

— Последнее неверно.

— До своего рождения мы все были нулями, и когда умрем, опять ими станем.

— В каком-то смысле это, может быть, и так.

— Не зря ведь ноль круглый, — произнесла она таинственным голосом.

— Большую часть своей жизни я был нулем, — усмехнулся я.

Она серьезно на меня посмотрела и спокойно сказала:

— Нет, ты — пятьдесят три. А я — тридцать девять. Но раньше мы были нулями и когда-нибудь снова ими станем.

— По-твоему, это что-то вроде состояния блаженства?

— Нет, это просто ноль.

Да уж, странную тетку я здесь встретил. Но она была великолепна. Если б мы не были под стражей, я бы на ней женился.

— И давно ты увлеклась цифрами?

— С тех пор как научилась считать.

— И как тебя здесь лечат?

— Когда я сюда попала, я была очень несчастна. Но здесь меня научили считать наоборот, и теперь я чувствую себя намного лучше.

— Наоборот?

У меня возникло приятное предчувствие, ожидание какого-то ответа.

— Три, два, один, ноль, — сказала она.

Я подскочил, словно мячик, и начал натягивать брюки. Она молча, не отрываясь, на меня смотрела.

— Собирай скорей свои шмотки, пошли, — сказал я. — Я знаю код, как отсюда выбраться.

Она покачала головой, продолжая сидеть в кровати.

— Три, два, один, ноль! — воскликнул я. — Я просто уверен!

— Я хотела сказать, что никуда не пойду.

Она не хотела. Я плакал и умолял, вставал перед ней на колени, но она не хотела. Она чувствовала, что здесь ее место. Ее все устраивало. Ей было жалко, что я ухожу, но идти со мной она отказывалась. Уверяла, что не меньше шестидесяти раз в сутки будет обо мне вспоминать и не меньше четырех раз в неделю видеть меня во сне. Я слышал, как она напоследок считает мои шаги. «Пуск!» — раздался где-то голос азиата. Я тихо прикрыл за собой дверь.

Я вернулась в дом, который уже не был моим. В коридоре стоял детский велосипед, на лестнице на второй этаж валялись игрушки. В гостиной, которая вся пропиталась смачным болотистым уютом, я чуть не задохнулась. Посреди гор из кукол, обрывков бумаги и разноцветных подушек сидела Силке (ну и имечко!) и таращила глаза на мои волосы, отросшие на два сантиметра, изучала мой шрам, мои очки и мою трость. В следующую минуту она протянула ручки к маме, та подняла ее с пола и, к моему ужасу, стала шептать ей на ухо: «Поцелуй тетю Майю».