— Сколько тебе было лет?

Он пожал плечами.

— Почем мне знать? Прошло с тех пор три года.

— Значит, около пятнадцати. Это немного. Я слышала, что некоторые из казематорожденных появляются на свет уже безумными стариками. Тебе еще повезло.

Несмотря на резкость тона, Финн уловил в ее голосе сочувствие. И до нападения она тоже проявляла к нему участие. Слабость Маэстры заключалась в том, что ей были небезразличны другие люди. Значит, нужно на этом сыграть — так учил его Кейро.

— А разве я не был безумен? На меня и теперь накатывает временами. Ты не представляешь, каково это — не иметь прошлого, не знать собственного имени, не ведать, откуда ты появился, куда попал и что ты за человек. Когда я очнулся, на мне была серая роба с отпечатанными на ней именем и номером — ФИНН 0087/2314. Я вновь и вновь перечитывал их, заучив наизусть, выцарапывал их на камне и вырезал на собственной коже. Как животное я ползал по полу на четвереньках, грязный и заросший. Я не знал счета времени — когда огни загорались, для меня наступал день, когда гасли — опускалась ночь. Еда появлялась на подносе через отверстие в стене, туда же исчезали отходы. Пару раз я пытался просунуть в отверстие руку, но оно закрывалось слишком быстро. Б ольшую часть времени я проводил, просто лежа в каком-то ступоре, а когда засыпал, меня мучили жуткие кошмары.

Маэстра внимательно смотрела на него, будто силясь понять, насколько можно верить его рассказу. Финн обратил внимание на ее руки — сильные и ловкие. Она много работала ими, но при этом все же не забывала красить ногти.

— Я до сих пор не знаю, как тебя зовут, — негромко произнес он.

— Мое имя не имеет значения. — Все тот же холодный, пристальный взгляд. — Я слышала о таких камерах. Книжники называют их Недрами Инкарцерона. Там Узилище создает новых людей. Они появляются на свет юными или сразу зрелыми и, в отличие от полуродков, не имеют никаких изъянов. Но выживают только молодые — Дети Инкарцерона.

— Не знаю, был ли я тем, что выжило.

Финн хотел рассказать ей о своих ночных кошмарах, состоявших из обрывочных видений, о том, как он до сих пор просыпается иногда посреди ночи в страхе, что опять все позабыл, и лихорадочно пытается вспомнить, кто он и где находится, пока размеренное дыхание Кейро не подсказывает ответ. Вместо этого он заговорил о другом:

— И там всегда был Глаз. Сперва я не понимал, что это, просто заметил, как по ночам под потолком зажигается красный огонек. Постепенно я осознал, что он все время направлен на меня и от него нигде не укрыться. Я чувствовал за ним чей-то жестокий, любопытствующий ум. Этот постоянный взгляд был мне ненавистен, и я, как мог, избегал его, ложась ничком и утыкаясь в сырые камни пола. Но прошло какое-то время, и я стал то и дело поглядывать наверх, проверяя — на месте ли Глаз. Его присутствие меня как-то успокаивало, я уже боялся, что он вдруг пропадет и я останусь совершенно один. И я начал говорить с ним.

Об этом Финн не рассказывал даже Кейро. Исходивший от Маэстры запах мыла, домашнего уюта, то, как она тихо сидела рядом, — все будто напоминало ему о чем-то утраченном, и нелегкие признания, словно помимо воли, срывались с губ.

— Ты обращалась когда-нибудь к Инкарцерону, Маэстра? В глубокой ночи, когда все спят, шептала ему свои мольбы? Просила прекратить кошмар Небытия? Наверное, только казематорожденные способны на такое — ведь у них в мире нет больше ни единой живой души. Инкарцерон для них и есть весь мир.

Из-за комка в горле он не мог продолжать.

— Да, я никогда не была так одинока, — отозвалась она, старательно избегая смотреть на него. — У меня есть муж. Есть дети.

Он сглотнул. Гнев, прозвучавший в словах Маэстры, пробил брешь в его жалости к самому себе. Кажется, она тоже пыталась воздействовать на него. Прикусив губу, он убрал волосы с глаз. В них стояли слезы, но Финну было все равно.

— Тебе повезло, Маэстра. У меня никогда никого не было, кроме Узилища с его каменным сердцем. Постепенно я осознавал, что оно — вокруг, повсюду, а я — всего лишь крохотное создание, проглоченное им и обреченное жить внутри него. Я был его порождением, а оно моим отцом, невообразимо, непостижимо огромным. И вот когда я уверился в своем открытии окончательно и стоял как громом пораженный, вдруг отворилась дверь…

— Так там была дверь! — В ее голосе явственно слышался сарказм.

— Да, с самого начала. Маленькая, совершенно незаметная на серой стене. Долгое время — наверное, не один час, — я только смотрел на этот темный прямоугольник, страшась того, что могло проникнуть через него в мою камеру. Оттуда доносились слабые звуки и запахи. Наконец я собрал все свое мужество, подполз к выходу и выглянул наружу. — Чувствуя на себе ее взгляд, Финн крепко сжал ладони в замок и твердо продолжал: — За дверью не оказалось ничего, кроме освещенного сверху туннеля. Он тянулся в обе стороны, насколько хватало глаз, теряясь в бесконечности — ни конца, ни края, сплошь гладкие белые стены. Кое-как поднявшись…

— Значит, к тому времени ты уже мог ходить?

— Еле-еле. Я ведь был очень слаб.

Маэстра улыбнулась одними губами. Он торопливо вернулся к своему рассказу:

— Я брел по туннелю, пока держали ноги, но он все так же шел прямо, и каждый новый отрезок пути ничем не отличался от предыдущего. Потом огни погасли, и только Глаза Инкарцерона светились в темноте. Когда один оставался за спиной, впереди загорался новый, и на душе у меня становилось спокойнее — я был так глуп, что видел в этом заботу Узилища обо мне, думал, что оно направляет меня в какое-то безопасное место. Заснул я там, где упал. Когда огни зажглись, прямо у моей головы стояла тарелка с чем-то белым и безвкусным. Поев, я отправился дальше. На третий день я начал все больше и больше подозревать, что топчусь на месте, что сам коридор движется, убегает назад, и я так и буду идти по нему, словно внутри огромного, кошмарного колеса. В отчаянии я бросился на стену и замолотил кулаками по камням. Внезапно она раскрылась, и я упал в темноту.