Я прошел мимо нее.

— Что случилось?

Джек опускал отца в кресло. Управившись, он сказал:

— Кровоизлияние в мозг, я думаю.

— Он умрет?

— Да, вполне возможно.

— Скоро?

— Не исключено.

— Чем-нибудь можно помочь?

— Ничем. Если ему суждено умереть, он умрет.

Я смотрел на Джека, он — на меня. Я не мог догадаться, о чем он думает. Пальцем он щупал отцу пульс. Я не чувствовал тела ниже пояса, только лицо и грудь. Я опустился ка колени рядом с креслом и услышал медленное глубокое дыхание. Глаза отца были открыты, а зрачки устремлены, видимо, куда-то в левый угол. Во всем остальном он выглядел совершенно нормально, даже немного расслабился.

— Отец, — сказал я, и мне показалось, что он зашевелился. Но о чем говорить, я не знал. Я задавал себе вопрос, что происходит в этом мозгу, видит ли он что-то в действительности или только грезит наяву: возможно, ему чудится что-то далекое от реальности, но зато приятное — солнечный свет или луга; а возможно — что-то отвратительное, уродливое и раздражающее. Мне представилось, что он совершает отчаянное непрерывное усилие, пытаясь понять, что случилось, и испытывает при этом такое беспокойство, которое хуже всякой боли, потому что в отличие от нее оно не наделено спасительной властью заглушать мысли, чувства, осознание собственного «я», ощущение времени — все, кроме самой боли. Эта мысль подавляла меня, но она же подсказала с предельной ясностью и четкостью, о чем нужно спросить.

Я наклонился к нему ближе.

— Отец. Это я, Морис. Ты не спишь? Ты знаешь, где находишься? Это я, Морис, отец. Расскажи, что происходит там, где ты сейчас. Ты что-нибудь видишь? Опиши, что ты чувствуешь. О чем думаешь?

Стоя за мной, Джек холодно сказал:

— Он не может тебя услышать.

— Отец, ты меня слышишь? Тогда кивни головой.

Тягучим механическим голосом, словно на замедленной скорости играла граммофонная пластинка, отец сказал:

— Мо — рис, — затем менее четко еще несколько слов, которые можно было расшифровать как «кто» и «там у…». Затем он умер.

Я встал и обернулся. Даяна смотрела на меня со страхом, который читался и в лице, и в позе. Прежде чем она успела что-то произнести, я прошел мимо нее и подошел к Джойс, которая глядела на накрытый стол. Там стоял поднос с пятью покрытыми салфеткой тарелками и какими-то овощными блюдами.

— Ума не приложу, что делать, — сказала Джойс. — Я велела Магдалене оставить все на месте. Он умер?

— Да.

Она заплакала. Мы обняли друг друга.

— Он ужасно старый. Все произошло так быстро, он не мучился.

— Мы не знаем, что он испытал, — сказал я.

— Старик был такой славный. Не могу поверить, что он ушел навсегда.

— Мне бы надо пойти и сказать Эми.

— Хочешь, я с тобой?

— Не сейчас.

Эми выключила телевизор и сидела на постели, но в другой позе.

— Дедушке стало нехорошо, — сказал я.

— Он умер?

— Да, но все так быстро кончилось, что ему не было больно. Он и не подозревал ни о чем. Понимаешь, дедушка — такой старенький, что этого можно было ждать со дня на день. Со стариками иначе не бывает.

— Но я хотела столько ему рассказать.

— О чем?

— Много о чем.

Эми встала, приблизилась и положила руки мне на плечи.

— Очень жаль, что твой отец умер.

После этих слов у меня брызнули слезы. Я сидел на ее постели несколько минут, пока она держала меня за руку и гладила по шее. Когда слезы высохли, она отослала меня прочь, сказав, что о ней беспокоиться не надо, что она выдержит, а завтра утром мы увидимся.

В столовой обе женщины сидели на подоконнике, Даяна обнимала Джойс за плечи. Джойс опустила голову, и ее желтые волосы падали на лицо. Джек протянул мне бокал, наполовину наполненный виски с водой. Одним глотком я выпил все.

— Эми в порядке? — спросил Джек. — Хорошо, я загляну к ней через пару минут. А сейчас давай перенесем твоего отца к нему в постель. Мы справимся, но если тебе трудно, я могу спуститься и привести кого-нибудь.

— Я сам. Вдвоем мы донесем.

— Тогда пошли.

Джек взял отца под руки, а я — за ноги. Даяна поторопилась открыть дверь. Держа верхнюю часть тела, Джек следил, чтоб голова отца не болталась. Пока мы шли, он продолжал говорить.

— Как только положим его, я позову юного Полмера, и, если ты не возражаешь, он сделает снимки. Сегодня вечером больше ничего предпринимать не надо. Районная сестра придет рано утром и займется им. Я также буду у тебя со свидетельством о смерти. Кому-нибудь надо зарегистрировать свидетельство в Больдоке и договориться о похоронах. Ты это сделаешь?

— Да.

Мы стояли в спальне.

— Что ты ищешь?

— Простыню.

— Там, в нижнем ящике.

Мы накрыли отца простыней и вышли. Все остальное тоже было вскоре улажено. Мы немного поели, Джек, пожалуй, больше других. Вошел Дэвид Полмер, он слушал, говорил и смотрел вокруг с выражением самого глубокого сочувствия, затем вышел. Я позвонил моему сыну Нику, двадцати четырех лет, ассистенту преподавателя французской литературы в университете в Мидленде. Он сказал, что найдет кого-нибудь, кто присмотрит за двухлетней Джозефиной, и приедет на машине с женой Люси завтра утром, как раз ко второму ленчу. У меня защемило сердце, когда я понял, что больше оповещать некого: брат и сестра отца умерли, а у меня не было ни брата, ни сестры. Около половины двенадцатого, когда до ухода последних завсегдатаев оставалось еще добрых три четверти часа, разнеслось известие о смерти и наступили покой и тишина. Под конец у выхода из жилого помещения стояли только мы с Джойс и чета Мейбари.