В юрисдикциювселенских соборов входили все законы церкви, все вопросы христианской веры и практики (fidei et тоrит),все проблемы организации и поклонения. Доктринальные вопросы назывались dogmataили symbola;дисциплинарные — canones.В то же время соборы обладали, если того требовали обстоятельства, высшей судебной властью, могли отлучать епископов и патриархов.

Авторитет этих соборов в решении всех спорных вопросов был высшим и окончательным.

Вероучительные решения вселенских соборов рано стали считаться непогрешимыми, поскольку к данным соборам, как представляющим всю церковь, в полной мере относились обетования Господа о нерушимости Его Церкви, о Его вечном, постоянном пребывании среди служителей и о наставлении Духом на всякую истину. По примеру апостольского собора, обычная формулировка постановления сопровождалась засвидетельствованием от Духа Святого: Visum est Spiritui Sancto et nobis [625] .Константин Великий в циркулярном послании к церквям называет постановления Никейского собора божественнымизаповедями [626] , но не следует забывать, что византийские деспоты часто злоупотребляли словом божественный.Афанасий говорит по поводу учения о Божественности Христа: «То, что Бог изрек через Никейский собор, пребудет вовеки» [627] . Халкидонский собор объявил постановления никейских отцов нерушимыми, так как Сам Бог говорил через них [628] . Ефесский собор в решении о Нестории использует формулу: «Господь Иисус Христос, Которого он хулил, постановил через этот святейший собор» [629] . Папа Лев говорит о «irretractabilis consensus»Халкидонского собора по поводу учения о личности Христа. Папа Григорий Великий даже поставил четыре первых собора, на которых, соответственно, были опровергнуты и уничтожены ереси и пагуба Ария, Македония, Нестория и Евтихия, на один уровень с четырьмя каноническими евангелиями [630] . Подобным образом, Юстиниан ставит догматы первых четырех соборов в один ряд со Священным Писанием, а их каноны — в ряд с государственными законами [631] . Остальные три вселенских собора не имели такого богословского значения и такой власти, как первые четыре, заложившие основания вселенской ортодоксии. В противном случае Григорий упомянул бы и о пятом соборе, 553 г., в процитированном нами отрывке. Даже первые четыре собора разнятся по значению; Никейский и Халкидонский стоят выше вследствие их результатов.

Правила дисциплины, предписанные в виде canones,не имели такого большого значения. Они никогда не считались столь же обязательными для всех, как символы веры; вопросы организации и обычаев церкви относились к ее внешнему облику, они в большей или в меньшей степени зависели от времени. Пятнадцатый канон Никейского собора, который запрещал и объявлял недействительным переход священника с одного места служения на другое [632] , Григорий Назианзин причисляет пятьдесят семь лет спустя (382) к давно омертвевшим установлениям [633] . Сам Григорий неоднократно менял место служения, а Златоуста вызвали из Антиохии в Константинополь. Лев I с большим неуважением говорил о третьем каноне Второго вселенского собора, поставившем Константинопольского епископа на первое место после Римского; по этой же самой причине он протестовал против двадцать восьмого канона Четвертого вселенского собора [634] . И действительно, Римская церковь вообще не признавала никакие дисциплинарные решения соборов.

Августин, способнейший и самый преданный из отцов церкви, в духе своей эпохи придерживался философского представления о власти соборов — мудрой и здравой золотой середины между крайним поклонением и пренебрежением, в чем он приближается к свободному духу евангельского протестантизма. Он справедливо подчиняет эти соборы руководству Священного Писания, выражающего высшее и совершенное правило веры, и полагает, что решения соборов могут быть, конечно же, не опровергнуты и отменены, но расширены и дополнены более глубокими последующими изысканиями. Соборы запечатлевают для общего использования результат, должным образом подготовленный предыдущими богословскими спорами, и излагают церковное понимание обсуждавшихся вопросов в самом ясном и самом точном виде, какой только доступен в их время. Но само это понимание может развиваться дальше. Священное Писание представляет истину безошибочно и непогрешимо, не оставляя места для сомнений, тогда как суждение епископов может быть исправлено и обогащено за счет новых истин из слова Божьего и с помощью мудрых мнений других епископов, суждение поместного собора — за счет суждения вселенского, а мнение одного вселенского собора — за счет мнения другого, более позднего [635] . Августин при этом исходил из того, что совещания соборов проводились в духе христианской кротости, согласия и любви; если бы он был на Эфесском соборе 431 г., созванном примерно в то время, когда он умер, то, к своему огорчению, он увидел бы там прямо противоположные настроения. Таким образом, Августин явно признает, что церковное учение постепенно развивается и время от времени находит соответствующее выражение в решениях вселенских соборов, но это развитие в рамках самой истины, без серьезных заблуждений. В случае же еретических заблуждений он делает авторитет Святого Духа зависящим от авторитета католической церкви, как, например, в своих знаменитых словах против еретиков–манихеев: «Я не поверил бы в Евангелие, если бы меня не убедил авторитет католической церкви» [636] . Подобным образом и Викентий Леринский учит, что церковная доктрина проходит через разные этапы усовершения в познании и формулируется все более и более ясно в ходе противоборства с неизбежно возникающими заблуждениями, но никогда не может быть изменена или расчленена [637] .

Протестантская церковь полагает, что авторитетность вселенских соборов и всего церковного предания зависит от степени соответствия их Священному Писанию; Греческая и Римская церковь придают Писанию и преданию равный вес. Протестантская церковь относится к первым четырем вселенским соборам с большим уважением, однако в своем отношении она не склоняется к раболепству. Она включает их учение в свои вероисповедания, так как видит в нем яснейшее и наиболее удачное изложение истины Писания о Троице и о богочеловеческой природе Христа, хотя и несколько замутненное человеческим несовершенством. По сути, церковь до сих пор не продвинулась дальше в решении этих вопросов (если говорить именно о решениях, а не о богословских спекуляциях), что побуждает нас дать самую высокую оценку мудрости и важности данных соборов. Но это не значит, что Никейским и более поздним Афанасьевским символами веры ставится предел (поп plus ultra)церковному знанию о сформулированных там догматах. Задача богословия и церкви — ценить эти древние достижения и держаться их, но вместе с тем заново изучать те же проблемы, чтобы глубже и глубже проникать в священные и основополагающие тайны христианства, выносить на свет новые сокровища из неистощимых кладовых Слова Божьего под руководством Того же Святого Духа, Который живет и действует в церкви в наше время так же могущественно, как в IV — V веках. Христология, например, значительно обогатилась, когда в лютеранской церкви было разработано учение о двух состояниях Христа, а в реформатской — о трех видах Его служения, тогда как древнекатолическое учение, безошибочно закрепленное догматами Халкидонского собора, непосредственно касалось только двух природ Христа и было обращено в первую очередь против дуализма несториан и монофизитства евтихиан.

Протестантизм, который заботится о дальнейшем и более глубоком исследовании истины Писания, сознает свое единство с древней Греческой и Латинской церковью в плане вселенской ортодоксии. В отношении же к дисциплинарным канонам вселенских соборов у него еще более вольное отношение, чем у Римской церкви. Сущность этих канонов выходит за рамки протестантских принципов, поскольку она обусловлена иерархическим и священническим представлением о церковном устройстве и поклонении, от которых лютеране и англикане отказались отчасти, а последователи Цвингли и Кальвина — полностью. Но это, конечно же, не значит, что мы ничему не можем научиться у соборов в плане дисциплины, и, возможно, многие древние обычаи или установления вполне достойны того, чтобы быть возрожденными в духе евангельского протестантизма.

Моральный характер этих соборов по сути равнозначен характеру более ранних и более поздних церковных собраний, то есть он не может быть критерием, по которому мы судим об их историческом значении или о догматическом авторитете. В соборах отражаются и светлые, и теневые особенности древней церкви. Они несут небесное сокровище в земных сосудах. Если даже среди богодухновенных апостолов в Иерусалиме велось много споров [638] , а вскоре после этого между Петром, Павлом и Варнавой возникли резкие, хотя и временные противоречия, — то, конечно же, нам не следует ожидать лучшего от епископов никейской и последующих эпох и от церкви, которая была тесно связана с морально разложившимся государством. В соборах принимало участие много талантливых людей, достойных и добродетельных, но встречались здесь также невежество, интриги и раскольнические настроения; стороны, возбужденные предшествующими длительными спорами, сходились на соборы как противоборствующие армии для открытого боя, — ибо эти великие соборы, созванные в связи со спорами о самых важных и сложных богословских проблемах, в истории учения занимают такое же место, как генеральные сражения в истории войны. Религия затрагивает глубочайшие и святейшие интересы человека, поэтому религиозные страсти бывают самыми яростными и ожесточенными, а особенно в те времена, когда все слои общества, от императорского двора до рыночных торговцев, проявляют живейший интерес к богословским теориям и вовлекаются в общий водоворот их оживленного обсуждения. Сюда уходит корнями печально известное безумствование rabies theologorum,более активное в IV — V веках, чем в любой другой период истории, кроме, быть может, великой революции XVI века и конфессиональной полемики XVII века.

У нас есть на этот счет свидетельства современников и акты самих соборов. Святой Григорий Назианзин, бывший, по утверждению Сократа, самым верующим и красноречивым человеком своей эпохи [639] , и сам, как епископ Константинополя, председательствовавший на Втором вселенском соборе, наблюдал такие неприятные моменты и ситуации, что даже утратил, хотя и не совсем без причины, всяческую веру в соборы и называл их в своих стихотворениях «собраниями журавлей и гусей». В 382 г. (через год после Второго вселенского собора и, без сомнения, имея в виду именно это собрание) он отвечает Прокопию, который от имени императора напрасно звал его на синод: «По правде говоря, я склонен избегать всякого собрания епископов, потому что никогда не видел, чтобы синод закончился благополучно и сократил зло вместо того, чтобы умножать его. Ибо на этих собраниях (и я не думаю, что прибегаю к слишком сильным выражениям) преобладают неописуемые свары и амбиции, и человеку проще навлечь на себя упрек в том, что он считает себя судьей над грехами других, чем добиться успеха в искоренении греха. Поэтому я удалился и обрел покой души только в уединении» [640] . Действительно, склонный к созерцанию Григорий испытывал неприязнь к общественной жизни в целом и в подобных обстоятельствах излишне поддавался своим личным склонностям. В любом случае, он был непоследователен, ибо в другом месте он с большим уважением говорил о Никейском соборе и был ведущим защитником Никейского символа веры после Афанасия. Но в его многочисленных неблагоприятных описаниях епископов и синодов того времени есть достаточно правды, чтобы развеять иллюзии об их непорочной чистоте. Бособр справедливо замечает, что либо Григорий Великий клеветал на епископов своего времени, либо они действительно были весьма распущенными. А в V веке ситуация скорее ухудшилась, чем улучшилась. На Третьем вселенском соборе 431 г. в Эфесе, судя по всем имеющимся свидетельствам, правили постыдные интриги, немилосердная жажда осуждения и грубое, насильственное поведение, характерные и для печально известного «разбойничьего собора» в Эфесе же в 449 г., — с той лишь важной разницей, что первый собор отстаивал истину, а второй — заблуждение. Даже в Халкидоне вступительное слово известного историка и проповедника Феодорита привело к сцене, невольно напоминающей нам о современных ссорах греческих и римских монахов у Святого Гроба под надзором сдерживающей их турецкой полиции. Египетские оппоненты Феодорита во весь голос кричали: «Веры больше нет! Долой этого учителя Нестория!» — а его друзья не менее решительно отвечали: «Нас вынудили подписаться побоями [на "разбойничьем соборе"]; долой манихеев, врагов Флавиана, врагов веры! Долой убийцу Диоскора! Кто не знает о его преступлениях?» — Египетские епископы отвечали: «Долой иудея, врага Божьего, и не называйте его епископом!» — Восточные епископы кричали в ответ: «Долой бунтовщиков, долой убийц! Соборы только для ортодоксов!» Наконец вмешались императорские посланники и положили конец сцене, которую справедливо назвали недостойной и бессмысленной перебранкой [641] .