— Как вы можете так говорить, Эльза Георгиевна?! — возмутилась Анна Яковлевна. — Ленин был великий тактик и стратег в одном лице. Он понимал, что нужно людям, а не только правящему классу. Он дал возможность рабочим и крестьянам начать жить нормальной жизнью. Он придумал ГОЭЛРО и осветил всю страну!

— А не он ли подписал Брестский мир? Не он ли выгнал из страны всю интеллигенцию? Писателей? Ученых?

— Да, Сикорский бы нам свой не помешал, — вдруг вставил слово Владимир Ильич. — Кстати, Бунин тоже.

Все присутствующие посмотрели на Лениного отца с большим осуждением. Так смотрят на шумного зрителя в зале, мешающего наслаждаться происходящим на сцене. Владимир Ильич сразу стушевался и промямлил:

— Это я так просто заметил.

Но бабушек вмешательство в их беседу представителя молодого поколения никак не смутило. Они просто не обратили на него внимания.

— Он сделал жизнь людей счастливой! Вспомните фильмы того времени. „Волга-Волга“, потом этот, как его… — Анна Яковлевна пыталась вспомнить название фильма с Мариной Ладыниной и Зельдиным. — Ну, этот, где песня „Если с ним подружился в Москве“. Про ВДНХ.

Эльза Георгиевна не пришла на помощь подруге. Наоборот, решила ее добить:

— О чем вы говорите, дорогая? А не тогда ли, когда на экранах шли эти шедевры, расстреляли вашего мужа? Не тогда ли посадили вас?

— Дорогая моя, — воспряла духом бабушка Аня, испытывавшая чувство неловкости за временный провал в памяти. — Вы прекрасно знаете, что это были ошибки. И именно партия Ленина реабилитировала и меня, и мужа.

— Только его почему-то посмертно.

— Неважно. Добро всегда торжествует с небольшим опозданием, — не сдавалась разошедшаяся старая большевичка.

— Ладно. Посмотрим, что сделает ваш Ельцин. Помяните мое слово, так же, как Ленин, захватит власть, заберет все у богатых и пообещает раздать бедным.

— И ничего удивительного, — не расслышав всех слов Эльзы, бодро продолжила Анна Яковлевна, — Ельцин воспитанник нашей партии. Он прекрасно знает труды Ленина. Он сам из народа и понимает, что народу нужно.

Все рассмеялись. А бабушки, растерянно оглядываясь, так и не поняли, что же смешного было в их споре. На всякий случай Анна Яковлевна произнесла свое коронное: „Ай, вы все дураки!“ А потом безмятежно вернулась к салату.

Времени до отъезда оставалось все меньше. Вадим с утра до вечера пропадал в новом офисе, стараясь быстрее наладить его работу, распределить своих клиентов между верными ему коллегами, и, главное, ввести в курс дела нового бухгалтера. Формально тот числился замом главного бухгалтера кооператива Аксельбанта, но на самом деле работал на фирму. Вадим искал хоть какой-то противовес влиянию Марлена на время своего отсутствия. Аксельбант поддержал его мысль об отдельном неформальном учете денег юридического филиала кооператива.

С Сашей Вадим вроде как согласовал свою идею, тот ничего подозрительного в ней не заметил. А Кашлииский опрометью побежал к Марлену только после знакомства с новым бухгалтером.

Короче, Марлен узнал о новой придумке Вадима слишком поздно, — человек уже работал.

Позвонила Лена. Вадим, раздраженный тем, что его прервали в самый разгар деловой страды, чертыхнулся про себя.

— Ты новости слышал?

— Нет. А что случилось?

— По „Маяку“ говорили что-то про обмен денег. Не очень поняла. Кажется, меняют сто и пятидесятирублевые купюры. И еще что-то про вклады в сберкассах сказали.

— Понял. Сейчас разберусь. Думаю, слухи.

Вадим набрал номер Михаила Стоцкого. Это был его недавно обретенный клиент, владевший почти десятью кооперативами и как-то связанный с Министерством финансов. По крайней мере, он пару раз об этом обмолвился.

Голос Стоцкого звучал раздраженно и непривычно растерянно. Все, что удалось выудить из него Вадиму, сводилось к простому: „Ограбили!“ Да, информация об обмене пятидесяти и сторублевых купюр не „утка“. Да, в сберкассах очереди такие, что не протолкнешься. Друзья Стоцкого из Минфина помочь ничем не могут. В каждой сберкассе полно милиции, а в кабинетах заведующих сидят комитетчики. Словом — „спасайся, кто может и как может“.

Вадим вышел на балкон Пассажа. Ошалелые покупатели носились от отдела к отделу, пытаясь хоть как-то с пользой потратить свои кровные. Но большинство отделов либо срочно закрылись на учет, либо отказывались принимать злосчастные купюры. Вадим направился к директору Пассажа, моложавой толстушке, поглядывавшей уже несколько дней на него может и не зазывно, но с явной симпатией.

— Вадим Михайлович, дорогуша вы мой, рада бы помочь, но не могу. Нас предупредили, что выручка в крупных купюрах сегодня, завтра и послезавтра не должна быть больше, чем в среднем на той неделе. Я сама в полной растерянности, — и понизив голос до шепота, добавила: — Честно говоря, я вообще запретила принимать „пятидесятки“ и „сотки“. Надеюсь, хоть что-то смогу обменять себе и своему комсоставу. Могу вам обменять тысячу.