29 августа Н. Гумилёв записал телефонограмму генерала М. А. Занкевича генералу Комби о плане подавления восстания солдат в Ла-Куртин. Наконец приходит приказ от Временного правительства о восстановлении порядка в лагере. В соответствии с этим генерал-майор Беляев формирует сводный отряд для подавления бунта.

Руководство перешло к решительным действиям. 1 сентября была прекращена подача продуктов в лагерь Ла-Куртин.

2 сентября прапорщик Н. Гумилёв прибыл в мятежный лагерь с полномочиями от Евгения Раппа, встретился с руководителями бунта 1-й бригады на границе лагеря в местечке Ла-Куртин. После переговоров вместе с председателем Совета Глобу и еще тремя членами этого Совета отправился к Е. Раппу. Комиссар Временного правительства вручил бунтовщикам ультиматум генерала Занкевича о немедленном прекращении бунта и сдаче оружия. Однако бунтовщики отказались выполнить условия ультиматума. Наконец терпение командования закончилось, и 3 сентября генерал Занкевич приказал открыть беглый артиллерийский огонь, чтобы убедить солдат сложить оружие. Гумилёв в этот день составляет черновик приказа военного комиссара Временного правительства Е. И. Раппа по русским войскам во Франции № 58 о посещении дивизии и выводах, но к этому времени генерал Занкевич уже дал приказ подавить бунт силой.

Теперь уже события развиваются стремительно. 4 сентября по лагерю мятежников открыт интенсивный артиллерийский огонь. Известно высказывание поэта по этому поводу: «О, Господи, спаси Россию и наших русских дураков!» В 11 часов 30 минут дня бунтовщики подняли белый флаг и заявили о капитуляции.

6 сентября в девять утра мятеж солдат 1-й бригады в лагере Ла-Куртин, требовавших возвращения на родину, был подавлен окончательно. Н. Гумилёв помог составить донесение генералу Занкевичу для военного министра М. И. Терещенко. В качестве причины бунта Николай Степанович указал развернутую среди солдат пропаганду ленинско-махаевского толка. После подавления бунта Гумилёв пишет черновик хронологического обзора мятежа солдат 1-й особой пехотной бригады в лагере Ла-Куртин для представления Временному правительству за подписью генерала М. А. Занкевича и военного комиссара Е. И. Раппа.

Никакого сочувствия к мятежникам Гумилёв не испытывал. Поэт и георгиевский кавалер считал их поведение предательством интересов России, а их самих — заслуживающими, естественно, наказания. В ходе боевых действий девять бунтовщиков были убиты, сорок девять — ранены. Руководители мятежа посажены в тюрьму Бордо на острове Экс, а остальные мятежники были обезоружены и содержались в лагере. Участник подавления мятежа штабс-капитан В. Васильев писал: «Разнузданная, распропагандированная толпа в солдатских шинелях, потерявшая человеческий облик, с озлобленными, озверелыми лицами, бушует, пьянствует и безобразничает в военном лагере Ла-Куртин. Жители соседних сел по вечерам запираются на запоры. Трагическое положение русских офицеров, оскорбляемых своими же солдатами. Никакие „грозные“ приказы из Петербурга не в состоянии утихомирить эту толпу, разжигаемую появившимися изо всех дыр юркими революционерами-пропагандистами интернационального типа. „Долой войну — домой, в Россию — на раздачу земель!“ Но не все чины 1-й Особой пехотной дивизии поддались этой пораженческой пропаганде. Если 1-я бригада (I и II-й особые полки), набранная главным образом из фабрично-заводских рабочих Московской и Самарской губерний, сразу же стала выдвигать антимилитаристические лозунги и требовала немедленного возвращения в Россию, то 3-я бригада (V и VI особые полки), набранная из крестьян уральских губерний, пыталась противостоять наступающей анархии. Произошел раскол. 11 июля 1917 года рано утром верные солдаты под командованием офицеров оставляют лагерь и проходят с ощетинившимися штыками и направленными на обе стороны заряженными пулеметами между двух стен разъяренной толпы, грозящей кулаками и кричащей: „Продажные шкуры!“ Шествие замыкал любимец бригады — медведь, окруженный стражей. В бессильной злобе в него летели камни и палки. К удивлению всех, медведь шел с полным достоинством, спокойно передвигая своими огромными лапами, лишь слегка ворча… Отряд „верных“ встал лагерем в палатках около города Фэлтэн, в двадцати трех километрах от Ла-Куртин и 10 августа был перевезен по железной дороге в летний лагерь Курно, близ Аркашона. В начале сентября пришел приказ из Петрограда о немедленной и окончательной ликвидации „куртинских“ мятежников. Сформированный для этой цели сводный полк в ночь на 16 сентября окружил мятежный лагерь. Французская кавалерийская бригада на всякий случай стала сзади вторым кольцом. Ультиматум — в трехдневный срок сдать оружие. Редкие выстрелы русских батарей на высоких разрывах дали понять, что шутить не время и что непокорным надо выбрать: или сдаться, или принять бой. Большая часть „куртинцев“ сдалась в первые же два дня. Осталось несколько сот вожаков, не пожелавших подчиниться. Дабы избежать лишних потерь в этом первом гражданском бою, решено было с наступлением ночи атаковать. Лазутчики донесли, что оставшиеся мятежники разбили винные погреба и „набираются“ храбрости усиленным потреблением вина. Каждая рота „верных“ получила точное задание. В полночь сводный полк двинулся вперед… К утру все было закончено. Потери минимальные. Началась сортировка. Главари и зачинщики были переданы французским жандармам и интернированы. Остальные разбиты на „рабочие роты“ и разбросаны по всей Франции. Сводный полк вернулся в летний лагерь Курно 16 сентября по новому исчислению, или 3 сентября по-старому».

Сохранилась в Центральном государственном военно-историческом архиве России записанная 16 сентября рукой Гумилёва телефонограмма генерал-майора М. А. Занкевича командиру 1-й Особой артиллерийской бригады с благодарностью за успешные действия при подавлении восстания в лагере Ла-Куртин. Гумилёв в сентябре участвовал в работе следственной комиссии и разборе солдатских дел.

Грамотное поведение Гумилёва, его безупречная исполнительность вызвали к нему симпатии не только генерала Занкевича, но и самого Раппа. Теперь Евгений Иванович доверяет ему получать всю почту на его имя из отрядного комитета русских войск во Франции на домашний адрес Гумилёва: улица Пьера Шарона, 59, о чем 26 сентября уходит за подписью Николая Степановича соответствующая телеграмма.

При всем уважении, которое снискал поэт у командования, вопрос о его оставлении в Париже все еще остается открытым. Из Петрограда шлют телеграммы, из Парижа — такие же терпеливые объяснения о причинах оставления офицера Гумилёва в столице Франции.

11 августа генералом Занкевичем была получена телеграмма генерала Романовского, в которой тот сообщал о согласии военного министра оставить Гумилёва в Париже.

И хотя 21 сентября Н. Гумилёв исключен из списков 5-го гусарского Александрийского полка, снова из Петрограда шлют в Париж телеграммы об отсылке Гумилёва в Салоники.

В данной ситуации, видимо, чтобы сохранить ценного офицера, Рапп посоветовал Гумилёву лечь в госпиталь на обследование. 26 сентября (9 октября по новому стилю) состоялось заседание врачебной эвакуационной комиссии, которая приняла постановление о направлении прапорщика Н. С. Гумилёва в госпиталь Мишле для обследования. 27 сентября Гумилёв написал по этому поводу шутливый рапорт в стихах о своей деятельности «За службу верную мою…» (1917):

Учитывая прошлые комиссии, Гумилёв мог быть вообще освобожден от военной службы. Вполне вероятно, что тогда бы он остался при Раппе как гражданское лицо.

В Петрограде, видимо, поняли, что Гумилёва Рапп не отпустит, и наконец 7 октября в Париж пришло отношение начальника политического управления Военного министерства Шера представителю Временного правительства при русских войсках во Франции генерал-майору М. А. Занкевичу и военному комиссару Временного правительства Е. И. Раппу об утверждении Н. С. Гумилёва в должности офицера для поручений при Е. И. Раппе.

Именно тогда-то Гумилёв и написал жене письмо о своих планах: «Дорогая Аничка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного правительства, т. е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня, наверно, будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение, во всяком случае, исключительное и открывающее при удаче большие горизонты. Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. <…> Здесь сейчас Аничков, Минский, Мещерский… Приезжал из Рима Трубников. Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя. Всегда твой Коля. Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всякой всячины…» Увы, Ларионов и Гончарова в Россию не вернулись. А сама Анна Андреевна в эту пору была занята устройством личной жизни.