Рэтклиф сделал свое дело. «Народ», не без помощи ловкой интриги, сумел направить своих слуг на путь истинный. Даже Камнебойцу из Индианы удалось внушить, что он должен поступаться собственными предрассудками ради общественных интересов. Разобраться, к каким бедам могут привести эгоизм, амбиции и невежество этих людей, стало уже делом вторым. В результате президент пал жертвой собственных выкладок. Оставалось лишь гадать, не сочтет ли министр Рэтклиф в один прекрасный день нужным задавить своего патрона с помощью какой-нибудь хладнокровно разработанной восточной интриги, но было совершенно ясно, что прошли те времена, когда президент мог употребить против него веревки или топор.

Все это совершалось тогда, когда миссис Ли напрягала свои дамские мозги, размышляя о своем долге и ответственности в отношении Рэтклифа, который между тем редкий воскресный вечер не проводил подле нее в ее гостиной, где его права стали столь очевидными, что никто не смел посягнуть на его кресло, кроме старого Якоби, время от времени напоминавшего сенатору, что тот тоже подвержен ошибкам и смертен. Порою, хотя и не часто, мистер Рэтклиф появлялся и в другие дни, как, например, когда убеждал миссис Ли присутствовать на инаугурации или нанести визит жене президента. Маделина и Сибилла отправились в Капитолий и смотрели и слушали церемонию вступления президента в должность с самых лучших мест и с тем комфортом, который только мог позволить холодный мартовский ветер [25] . Миссис Ли нашла церемонию весьма несовершенной, чересчур непрезентабельной и, как она выразилась, приземленной. Пожилой фермер с Запада, в очках в серебряной оправе, в новой, с иголочки праздничной одежде, с резкими чертами лица и жесткими редеющими седыми волосами, пытавшийся, невзирая на пронизывающий ветер и сильный насморк, произнести приветственную речь, отнюдь не выглядел героем. Сибиллу интересовал вопрос: не скончается ли президент в ближайшее время от пневмонии. Но даже этот их печальный опыт был просто удачей по сравнению с визитом к супруге президента, после которого Маделина решила в будущем не беспокоить новую правящую династию своими посещениями. Первая леди, тучная и грубоватая, которую, заявила миссис Ли, она не взяла бы к себе в кухарки, выказала такие свойства своей натуры, какие в ярком свете, направленном на царствующих особ, вряд ли к себе располагают. Ее антипатия к Рэтклифу носила более сильный характер, чем у ее мужа, и проявлялась настолько явно, что привела президента в полное замешательство. Она распространяла свою враждебность на каждого, кто, по ее мнению, мог быть другом сенатора; что же касается миссис Ли, то и газеты и людская молва, крепко связавшие ее с Рэтклифом, считали, что эта дама собирается занять ее собственное место в Белом доме. Поэтому, когда объявили о приходе миссис Лайтфут Ли и сестер ввели в президентскую гостиную, президентша приняла холодный покровительственный вид и в ответ на выраженную Маделиной надежду, что Вашингтон ей понравился, заявила, что многое в Вашингтоне поразило ее своей испорченностью, особенно женщины; и далее, глядя на Сибиллу, она заговорила о фасонах платьев, которые носят в этом городе, и о том, что она приложит все усилия, чтобы положить конец подобным безобразиям. Она слышала, что некоторые даже выписывают туалеты из Парижа — словно те, что шьют в Америке, уже недостаточно хороши. Джейкоб (все президентские жены называют своих мужей при посторонних по имени) пообещал ей принять закон против подобных излишеств. В ее родном городе в Индиане никто не стал бы разговаривать с молодой женщиной, которая позволила бы себе появиться на улице в столь непристойном наряде. После этого замечания, сделанного с таким видом и таким тоном, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений относительно его истинной цели, Маделина сочла, что терпение ее исчерпано, и, заявив, что «Вашингтон будет в восторге, если президент предпримет что-нибудь по части реформы одежды или любой другой реформы», намекая на предвыборные речи президента и намечаемые им реформы, повернулась спиной и вышла, сопровождаемая Сибиллой, сотрясавшейся в конвульсиях сдерживаемого смеха, который та вряд ли стала бы сдерживать, если бы увидела выражение лица хозяйки дома после того, как за ними закрылась дверь, и услышала, как президентша, энергично тряся головой, сказала: «Посмотрим, под какую реформу я подведу тебя, тебя, вертихвостка!»

Миссис Ли весело живописала эту встречу Рэтклифу, и тот хохотал так же неудержимо, как Сибилла, хотя и пытался успокоить Маделину, поведав ей, что самые близкие друзья президента считают его жену сумасшедшей, а сам он боится ее больше всех. Но миссис Ли заявила, что президент вполне под стать своей жене, и что подобную президентскую чету можно найти в любой захудалой деревенской лавке, затерявшейся между Великими озерами и штатом Огайо, и что никакая сила не заставит ее еще хоть раз приблизиться к этой прачке.

Рэтклиф не стал делать попыток переубедить миссис Ли. Он лучше других знал, как делаются президенты, и имел собственный взгляд на эту процедуру и на полученный продукт. Ничто сказанное миссис Ли не могло теперь его задеть. Он снял с себя ответственность и, как вдруг ей открылось, переложил на ее плечи. Когда она с негодованием заговорила о большом количестве увольнений в министерствах, которым новая администрация ознаменовала свой приход к власти, Рэтклиф рассказал ей об основном принципе президента и спросил, что, по ее мнению, он должен был делать.

— Он хотел связать руки мне, — пояснил Рэтклиф, — и развязать себе, и я принял это условие. Могу ли я теперь на таком основании подавать в отставку?

И Маделина вынуждена была согласиться, что это невозможно. Откуда ей было знать, скольких должностных лиц он сместил в угоду собственным интересам и в скольких случаях провел президента, ведя собственную игру. Он представал перед ней одновременно и жертвой и патриотом. Каждый свой шаг предпринимал только с ее одобрения. И теперь трудился в правительстве, чтобы по возможности предотвратить зло, а не нести ответственность за зло, содеянное другими; и он совершенно искренне заверил ее, что, подай он в отставку, на его место придут куда худшие люди, а уж президент и так позаботится о том, чтобы он был удален от дел в первый же подходящий момент.

Теперь миссис Ли получила возможность осуществить те планы, ради которых прибыла в Вашингтон; она глубоко завязла в трясине политики и могла воочию удостовериться, с каким скрипом крутится политическая машина, обдавая грязью все вокруг себя, даже ее собственные чистые одежды. Рэтклиф и сам с тех пор, как возглавил министерство, стал с усмешкой говорить о том, как делаются законы, и открыто выражал удивление, что правительство все еще в состоянии действовать. Тем не менее он утверждал, что правительство в нынешнем его составе является высшим достижением политической мысли. Миссис Ли взглянула на него с изумлением и подумала про себя, знает ли он, что такое мысль вообще. По ее мнению, мысли в правительстве было не больше, чем в нарядах Сибиллы: и то и другое стоило баснословно дорого, но наряды по крайней мере соответствовали своему назначению, все в них было ладно подогнано, и их нельзя было назвать неуклюжими или громоздкими.

В происходящем не было ничего обнадеживающего, но все же здесь было интереснее, чем в Нью-Йорке. По меньшей мере ей было что наблюдать и над чем размышлять. Даже лорд Данбег внес свою лепту в ее занятия. Да и Рэтклиф вынужден был свернуть с привычной колеи в мире политики и доказывать свое право бывать в ее доме. Много любопытного поведал ей мистер Френч, пока 4 марта его не отправили домой в Коннектикут; он же приводил в гостиную миссис Ли многих конгрессменов, с которыми интересно было беседовать. И Маделина чувствовала, что под пеной, всплывавшей на поверхность политического океана, существуют здоровые течения с благородным руслом, которые смывают эту пену и поддерживают чистоту во всей толще воды.

Этого было достаточно, чтобы она продолжала свои изыскания. Она примирилась со взглядами Рэтклифа, не видя для себя другого пути. Теперь она одобряла каждый его шаг, о котором ей становилось известно. Она не могла отрицать, что в его двойной морали что-то было не так, но что именно? Она полагала, что мистер Рэтклиф в своей деятельности выступает настолько благородно, насколько это возможно. Следовательно, его нужно не осуждать, а поддерживать. Да и кто она такая, чтобы быть ему судьей?

Окружающие наблюдали за эволюцией ее взглядов с меньшим чувством удовлетворения. К ним принадлежал мистер Натан Гор; однажды вечером, когда он пришел навестить ее, он был в дурном расположении духа и, сев подле нее, заявил, что пришел проститься и поблагодарить за оказанное ему радушие: на следующий день он покидает Вашингтон. Она довольно горячо выразила сожаление по поводу предстоящей разлуки, но высказала надежду, что единственной причиной этого является его отъезд в Мадрид.