— Хорошая свертываемость у вас, товарищ капитан, — похвалила его сестра. — У другого пустяковое, касательное, а кровит, как артериальный.

Ардатов, пока она перевязывала его, разглядел ее получше. Сестра была ширококостной — видимо, деревенской девушкой. С ее загорелого, курносого лица испуганно-озабоченно смотрели на него и по сторонам светло-голубые, как будто выцветшие глазки без ресниц, а брови и волосы у девушки были соломенные, даже чуть рыжеватые. Сестра все время суетилась, что-то делала, пряча за нужные и ненужные заботы свой страх. И курила-то она от страха, неумело затягиваясь, кашляя, смигивая слезы и отворачиваясь.

— Спасибо, — сказал ей Ардатов, когда она закончила лепить пластыри. — Теперь его, — показал он на Тырнова.

Тырнов бежал к ним, зажимая правой рукой ногу выше колена, наклонившись в эту же сторону, задевая повисшей рукой за полынь, а за ним бежал Щеголев.

— Не снимайте, резать надо! — сестра ловко располосовала ножницами гимнастерку Тырнова от обшлага до ворота и, поднатужившись, разрезала и ворот и развела половинки, и перерезала лямку майки. — Проникающее, — отметила она, обрабатывая плечо Тырнова. — Пулю достанут в санбате. Потерпите минутку и достанут. Перекурите. Дайте, товарищ капитан, ему.

Ардатов зажег новую папиросу и сунул ее Тырнову в рот.

— Белоконь? — вспомнил он. — Как Белоконь?

— Цел, — ответил Щеголев, беря папиросу изо рта Тырнова. — Убит второй номер. В последние минуты. Казалось, все… Но они засекли нас… Я даже не видел, откуда. Мой второй ранен — хороший был парень. Жалко. Умрет. — Он затянулся так, что папироса сгорела до половины. — Дай-ка нам по целой.

— Нда-а-а… — сказал неопределенно Ардатов и дал им портсигар.

— А кого не жалко? Кого не жалко? Всех жалко, — быстро перебила их сестра. — Каждого. — Она закусила губу и продолжала бинтовать Тырнова, и когда обводила бинт вокруг его шеи, чтобы повязка с плеча не сползла, как будто обнимала его, нежно прикасаясь к его груди своей грудью.

— Сейчас они повременят. Сейчас они вряд ли полезут сразу — пока доложат, пока командир полка обдумает, пока перебросит что-то из своего резерва, пока снова сосредоточится, а может, он захочет подтянуть еще артиллерии, пока то да се — сколько-то времени у нас есть, — рассуждал Ардатов, решая за немцев. — Успех у них там, — он показал юго-восточней, откуда слышался далекий гул и куда все время летели немецкие самолеты. — И они, раз наметился успех, бросают все туда, чтобы пробить дыру глубже и раздвинуть ее пошире. Так что может им сейчас особо и не до нас.

— До поры до времени, — согласился Щеголев, наблюдая, как сестра пыталась зашпилить рукав Тырнова булавками. — Да обрежь ты его к черту! Не возись! — посоветовал он, но сестра не согласилась, возразив:

— Зачем же — обрежь? Я ведь его вдоль шва. Зашьют в госпитале. Чего же добро портить?

Она пришпилила рукав, чтобы он не болтался, к боку гимнастерки.

— Вася! Вася-кукурузник! — закричал Белоконь, перебегая к ним. Он кричал так радостно, как будто кукурузник мог их всех вывезти отсюда, как будто кукурузник за этим и летел. — Кукурузник! Ай да ну!

«У-2» (по тому, что обе плоскости у него были одинаковы, Ардатов определил, что это У-2, а не Р-5), подлетал к ним с левого фланга. Летчик то снижал самолет, то задирал его в горку, то опять снижал, причем, все время бросая его из стороны в сторону, и поэтому У-2 как будто плыл по штормовому морю.

Немцы стреляли по самолету, но летчик не набирал большой высоты, и Ардатов, определив, что У-2 пройдет над ними, скомандовал:

— Махать! Махать самолету! Подсумки вверх! Пустые подсумки вверх! Открыть подсумки! Показывать! Кричать: «Патроны, патроны!»

Когда У-2 прошел над ними, они, размахивая открытыми подсумками, тыкая в подсумки пальцами, орали что есть сил «Патроны! Патроны! Патроны!», и Ардатов заметил, что летнаб [8] , перегнувшись за борт кабины, кивнул им, как бы говоря: «Понял», «Понял — нет патронов».

У-2, заложив вираж, сделал круг над танками, за которыми они прятались, над убитыми немцами, прошел еще раз вдоль траншеи, и летнаб опять покивал головой и швырнул горсть патронов, как бы подтверждая, что он точно знает их нужду. Эти патроны он, наверное, выдернул из ленты к пулемету, который торчал над ним, как палка, на поблескивающей турели.

Летнаба, когда он был против Ардатова, отделяли какие-то метров двадцать, Ардатов даже различил очки на его лице, парашютные лямки на плечах, как трепещут на ветру ремешки незастегнутого шлема, и Ардатов, крича по инерции «Патроны!», тыкая пальцем в пустой вздернутый над головой подсумок, позавидовал летнабу, который через несколько минут должен был быть у своих: сесть на свой аэродром, подкатить к таким же краснозвездным легким самолетикам, слезть к механикам и мотористам, пойти доложить командиру. Потом летнаб и летчик могли поесть что-то, передохнуть, покурить спокойно, все время находясь среди своих, в своей, человеческой жизни. А он, Ардатов, ничего этого не мог — он должен был стоять тут насмерть, удерживая немцев. Но он подумал, что он со своими людьми загораживает от немцев эту — человеческую! — жизнь, и ему стало чуть-чуть легче.