— Николай, сумасшествие какое-то, не поверишь, позвонил Дубяйко, при­казал: никаких похорон в клубе не устраивать, никаких почестей. Сказал, таково требование политуправы.

— Генерала Иванникова, что ли?

— Ну, не знаю, скорее всего.

— Совсем оскотинимся, если послушаем, — не выдержал я. — И мертвому покоя не дадут.

Сорокин, словно не расслышав, продолжал:

— Там Громов за голову схватился, кричит, ему начхать на Дубяйко, он бое­вого офицера хоронит, а не просто какого-то пьянчужку, как это собирается выста­вить партийная братия.

Я знал, что Громов больше кричит для внешнего антуража. Он всегда сделает то, что ему прикажут, ни на шаг в сторону. «Да если бы я с начальством так, как тот же Ерохин, то и ходил бы, как и он, в капитанах, — пояснил Громов, — где много чести, там много и пакости. Жаба душит». С ним трудно было не согласить­ся. Вот и похороны он проведет по указке сверху так, как желает командование.

— Никитич, а насчет бумаги из Москвы это правда? — Сорокин пошарил по карманам, извлек платок и привычным жестом вытер лицо.

— Не видел, Иван Петрович, не видел, да и особого желания видеть, что там сейчас из Москвы присылают, у меня нет. Хотя по нынешним временам ожидать можно чего угодно. Сегодня так, а завтра эдак. Какой президент, такая и политика.

Сорокин осторожно кивнул головой:

— Пожалуй, оно конечно. Быстро же нас предали, быстро! Чувствовал, нутром чувствовал, что это будет, но не так скоро.

Мне не хотелось его слушать, и он понимал это, произнес то ли для оправда­ния, то ли для самоуспокоения:

— Наталья, наверное, меня проклинает, а что я мог поделать, что? Хоть ты сам. — он не договорил, вдруг отчаянно махнул рукой и пошел, боясь оторвать взгляд от запыленного, в паутине трещин асфальта, уже горячего и мягкого.

Около подъезда, несмотря на удушающую жару, толпился народ. Завидев меня, некоторые поздоровались, некоторые отвернулись. И только теперь я понял, что такое видеть перед собой спины тех, кто еще вчера протягивал руку.

Над горами курчавилось, синело, набрякало чернотой грозовое облако, обрамленное по краям седой бахромой.

Наталья в черном платье и черном платке сидела на стареньком диване, обняв детей. Диванчик был маленький, весь вытертый, купленный еще в ту далекую лейтенантскую бытность, когда любая такая покупка была настоящим событием для молодой семьи, и многократно ремонтированный Ерохиным. На предложение сослуживцев приобрести что-нибудь поновее он смеялся: «Нам, детдомовским, не привыкать! — И добавлял: — Две красавицы растут, при­даное надо. Будь хлопцы, в авиацию бы пошли, а эти. Поэтому, как Наташка говорит, копейка рубль бережет».

Увидев меня, Наталья горестно вздохнула, но не выдержала, поднялась, бро­силась на грудь и заплакала. За ней начали плакать дочери. К ним добавились слезы моей жены, соседей. Из другой комнатки вышел Парамыгин, вытер кулаком глаза:

— Как в такой тесноте гроб разместить? Конечно, лучше на улице, а оттуда на кладбище. Наталья же ни в какую, только здесь. А как его потом выносить, на лестничной площадке не развернуться. Я уж и так прикидывал, и эдак. Скажу Полухину, чтобы подогнал кран, будем как-то через окно.

— Здесь Натальино слово последнее.

— Оно так, жена ведь, настоящая боевая подруга, — согласился Парамы- гин. — В клубе было бы и проще, и. Сколько эти дураки еще глупостей да бед натворят.

Кого он имел в виду, говоря о дураках, для меня пояснять не требовалось.

Вскоре на командирском уазике подъехал Громов, вызвал на улицу:

— Такое дело, Никитич, там офицеры. Одним словом, начинается катава­сия, требуют, чтобы гроб поставили в клубе. А как в клубе, как? Дубяйко катего­рически запретил. Да и Гаврилов на его стороне, хотя не поймешь, раньше был командир как командир, а теперь? Куда ветер, туда и. Одним словом, отвечать придется мне, когда начальство наедет, а оно наедет.

— Если офицеры требуют.

— Да там больше всего молодежь, лейтенантики, дери их душу. Кстати, зачинщики из твоей эскадрильи, да еще Пухляк — эта банка с томатом, ему-то чего неймется?

— Значит, хорошие генералы вырастут.

— Вырастут, если головы им не пооткручивают. Надо же, весь полк вздыби­ли, басмачи проклятые.

— А ты не расстраивайся. Молодежь она всегда не при наших делах, вспомни хотя бы свои лейтенантские.

— Мы не дыбились. Мы шли в ногу.

— Шли, шли и пришли, как ежики в тумане. Так что будем делать?