Ну, тут я ему и выдал. Говорил, понятно, со слов бабушки Аустры, но с такой горячей верой, что каждая мысль как бы становилась моей… Может быть, именно тогда, когда пара молодых супругов впервые ушла из родового жилища и построила собственную хижину, человечество сделало первый шаг к термоядерным мегатоннам, к тому рубежу самоубийства, который оно едва проскочило три столетия назад. Сильно сказано? Ничуть! Лишь с появлением парной семьи расцвело подлинное себялюбие, пусть и окрашенное благородными топами супружества, материнства!.. Забота о брачном партнере и своих детях стала для многих изнанкой безразличия к остальным соплеменникам. От семейных кубышек пошло накопительство, приведшее к имущественному неравенству, угнетению, тирании всех видов, к воровству «детишкам на молочишко», к грабежам и войнам.

Неумеренное чадолюбие правителей возводило на троны психопатов и садистов; даже в простых семьях нередко вырастали маленькие деспоты, нравственные уроды, не обученные ни любви, ни труду, ни ответственности за свои поступки. Концентрация всех добрых чувств на членах семьи приводила к жутким перекосам сознания; так, рабочий, собиравший в цехе водородную боеголовку, думал лишь о прокормлении семейства и радовался высокой плате… Воскрешение семьи — рода, Большой Дом — это попытка утвердить в потомках доброту и деятельную любовь к ближним. У нас младший всегда знает, что старший и защитит, и научит; труд разложен на всех, капризных малолетних божков нет и в помине, даже годовалая девочка сама кормит кур, убирает свою постельку; для решения важных вопросов собираются мудрейшие, а надо всем этим царит… нет, не авторитет, не ум — великое сердце бабушки Аустры. Во всяком случае, за сотню без малого лет ни одна ветвь не отломилась от посаженного бабушкой ствола… «Домострой!» — фыркнул Арам. Я не спорил. Бабушка Аустра не одобряла споров, считая, что никакая логическая победа не искупает обиды, неизбежно наносимой побежденному.

… Ах, бабушка, была ты, как всегда, права! И самые головоломные события моей тихой домостроевской жизни начались именно со спора.

Накануне большого весеннего праздника, в середине апреля, коллегия учебного города, как обычно, устроила костюмированный бал. Ранее, будучи крайне юным, я на подобные торжества являлся то шахматной фигурой, то поваренком — разносчиком крашеных и расписных яиц, то королевским пажом. Теперь же, в канун семнадцатилетия, решил обрядиться в полный, исторически верный костюм российского дворянина времен Алексея Михайловича. Не желая пользоваться услугами машин, я двое суток просидел над книгами, пока составил грамотный заказ для Распределителя. Зато уж и раздувался от гордости, прохаживаясь по залу в синей чуге [11] с трехцветным намотанным поясом, в красных штанах, заправленных в желтые сапоги с загнутыми носами, надев набекрень отороченную соболем шапку, прицепив саблю в осыпанных самоцветами ножнах да еще накинув на одно плечо клюквенный опашень [12] с белыми нашивками и рукавами, которые били по коленям. Танцевать в таком наряде было неловко, пот на мне выступил обильный, будто в сауне; только и оставалось, что, в соответствии с образом, прогуливаться, нарочито гремя подковами, ухарски подбочениваясь и кидая орлиные взгляды на девиц.

Так я и заметил ее — как раз в ту секунду, когда она брала стакан папайя — джуса у андроида, великолепно выполненного в виде арапа, носящего пудреный парик и парчовый камзол. «Арап» держал на серебряном под — носике второй такой же стакан; изнемогая от жажды, я схватил ледяной напиток… Получилось удачно, словно мы с ней решили заранее вместе выпить. (Позже я узнал, что это не было случайностью: Гита следила за мною с начала вечера и успела вызнать мое имя и происхождение.)

— За что пьем, сыне дворянский? — сказала она, удивительно верно поймав тон мгновения, и грациозно подняла стакан. — За весну?..

— Христос воскрес, — неловко сказал я, потому что от голоса ее меня бросило в доменный жар, и язык не слушался.

Мы столкнули свои стаканы и, как издревле положено на весеннем празднике, поцеловались… Лет ей было, пожалуй, за тридцать; ростом с меня, широкоплечая и узкобедрая. Глаза хитровато посмеивались, чуть раскосые зеленые глаза крупной самоуверенной кошки на скуластом лице, под пушистым соломенным вихром. Пожалуй, только скулы и глаза оправдывали ее костюм. Шелковое, с нежно — пастельными хризантемами кимоно; пояс под самую грудь — оби, завязанный сзади наподобие ранца; белые носки с застежкой — таби…

— Я — Бригита, — сказала она, отпив глоток. — Бриги — та Багдоева — Гросс. А тебя как величать, добрый молодец?

От простоты ее обращения мне стало легче; сердце, бившееся под кадыком, вернулось на место, и я, обретя дар речи, предложил Бригите отведать мороженого.

Скоро мы о ней сидели за столиком на хрустальной террасе над водопадом и болтали о разных пустяках; я швырнул в пенные столбы идиотский опашень, шапку и саблю. А перед рассветом перебрались в отель.

Строго говоря, для этого главным образом и затевались наши роскошные пасхальные вечера. Младшие воспитанники были всего лишь шумными, бестолковыми гостями, а хозяевами — мы, шестнадцатилетние парни и девушки, и старшие мужчины и женщины со стороны, склонные к любовному наставничеству. Бывало, что первая ночь становилась и последней: близость наставника и наставляемого не складывалась, кто — то из двоих был разочарован и честно признавался в этом другому, А нам с Бригитой с начальных минут не захотелось расставаться. То ли она, при всей своей холодной иронии, здорово умела слушать и понимать, то ли еще лучше играла, актерствовала — но впечатление было такое, что у меня появилась еще одна старшая сестра, умная и веселая.

Я сказал Бригите об этом. Она дернула углом большого свежего рта:

— Просто я настоящая женщина, глупенький! Я умею жить твоей жизнью, я — твое зеркало; пока мы с тобой, я всегда буду переживать твои горести и радости острее, чем ты сам…

— А где же тогда ты? — спросил я. — Твое… неповторимое содержание? (Я понимал, что говорю плохо, книжно, но она не засмеялась.)

— Оно совсем иное, чем у тебя, — неповторимое содержание… — Гита шутливо прижала мне пальцем кончик носа. Сбросив наше маскарадное тряпье, мы сидели, поджав ноги, на косматой искусственной шкуре перед камином. — Мальчики и девочки сделаны из разного теста.

Мне стало не по себе. До сих пор меня учили совсем иному, да и мой куцый жизненный опыт подсказывал, что мужчины и женщины имеют одинаковые творческие склонности, умом и талантом один пол ничуть не уступает другому, и вообще различие полов куда меньше, чем сходство. Мне даже казалось порою, что любая женщина более сходна с мужчиной своего культурного и духовного уровня, чем с женщиной, стоящей выше или ниже… И — осел из ослов — вместо того, чтобы поскорее прижать свои губы к этим губам, кружившим мне голову, я ввязался в спор…