— Алексей, — через некоторое время сказал мне немного опомнившийся после дуэли Виктор, — но ведь Лесик просто хам. Не то что с гнильцой в душе, а с самой настоящей помойкой! (Ну вот, и этот тоже о душе, подумал я, внутренне содрогнувшись). Как ты можешь с ним ладить?..

В голосе Виктора был укор, а я почувствовал себя бесхребетной амебой, способной расплываться в разные стороны. И если уж вешать ярлычки на душу, то у меня она, верно, липкая и скользкая. Посчитал неудобным рассказать всем о ночных видениях, не могу отказать в приюте своей бывшей жене, возвращающейся ко мне всякий раз, когда у нее случался трагический финал ее очередной и непременно пламенной любви, для чего — то я все время пытаюсь примирить взаимоотталкивающихся Ровина и Лесика, поддерживая с обоими довольно теплые приятельские отношения. И странно, что оба они считали меня своим другом, и я почему — то искренне верил обоим. А что, собственно, не устраивает Виктора, вдруг подумал я, делить мне с Лесиком нечего, в душу к нему я не лезу. Я и с начальством умею ладить. Ну вот такой я, амебный! Хочешь — лопай, не желаешь — выплюнь! У меня, может, только и осталось своего, что мысли. Если у человека осталось только одна уникальная способность совмещать несовместимое — говорить на то, о чем думает, так не один я такой…

Раздражение пенилось во мне духопротивной брагой. Всем только и нужно — покопаться в душе другого, все только и мечтают сменить там обстановочку. Вот у Виктора там ампир, у Лесика — модерн. Ценности разные у всех, а все одно — все люди. И у каждого свое. Ну и лелей свое, если не можешь что — то изменить! Я вот не могу изменять, я приспосабливаюсь. Так чем же я лучше Лесика? Чем я хуже тебя, Виктор?..

Но моя мелкая душонка не позволила ничего этого произнести вслух. А может, напрасно я таюсь? Может оп, как раз тот, кто может понять меня, кому я могу доверить свои мысли? А что, если рассказать ему про машину?..

— Я, Витенька, в ладах даже со своей совестью, — сказал я Ровину.

— Напрасно ты так, — огорчился Виктор. — Твоя совесть живая, а вот с собой ты не умеешь ладить. Научись уважать себя.

Я уловил в его голосе поучительные интонации и чуть было не вспылил, и снова еж поднял свои колючки в моей груди. Но что — то вновь удержало меня на тормозах, Я удивился, почувствовав, как скоро прошло мое раздражение. «Научись уважать себя». Мысль трезвая, и отнесена она ко мне справедливо. И Виктор не поучает, а делится.

— И вообще тебе нужно отдохнуть, — продолжал Ровин. — Почему не идешь домой? Ты же после ночи. Да! — спохватился он. — Зачем тебе понадобилось знать программное обеспечение машины?

Я внимательно всмотрелся в лицо Виктора, в его серые, пристальные, сейчас немного встревоженные глаза.

— После ночи, говоришь? — Я усмехнулся. И, будто признаваясь в злодеянии, сказал Виктору: — Сон мне сегодняшней ночью приснился, что я с машиной беседовал по душам о литературе. «Плаху» Айтматова разбирали. Я защищал, а машина мне доказывала, точь — в—точь как недавно ты, что в «Плахе» ущербное духоискательство. И еще она мне сказала, что Авдий просто душевнобольной, сознание его слоистое, как вафля, — приторно — сладкое с пресным. Ну я подумал, грешным делом, что это ты для потомков ввел свои умозаключения в машину.

И снова я сказал Виктору полуправду, и по его глазам я видел, что он мне не поверил. Но он ничего не сказал мне, просто смотрел с укоризной. А потом его позвали к телефону, и он, буркнув кому — то в трубку: «Хорошо. Иду!», — горестно объявил, что уходит на совещание специалистов и что эта бодяга может затянуться надолго. А мне посоветовал пойти домой.

Домой я, разумеется, не пошел. Мне и так было ясно, что сегодня уже не уснуть. Я слонялся по машинному валу, приставая к программистам с расспросами: что делает машина, когда у нее отключены все вводные устройства?

Не раз меня пытались выдворить из зала. Кто — то приволок из туалета огромное зеркало, чтобы я полюбовался на «сонное чучело». Но в зеркале я не увидел себя: там жили картинки. Кто — то тряс меня за плечо, приводя в чувство, приговаривая: «До чего, бедняга, дошел, своего отражения боится». Услышал я и предположение: «Может, его к наркологу отправить?» А я все задавал и задавал вопрос: «Что делает машина?..» И наконец мне ответили, грубо дали понять, что машина спит, когда от нее все отключено, а вопрос мой некорректный и бестактный. И в который уже раз посоветовали катиться домой… Грубый народ — эти программисты.

Потом я, якобы по поручению, позвонил на подстанцию к энергетикам, поинтересовался режимом энергопотребления нашей машины. Там даже обиделись на мой вопрос, резонно ответив, что они обеспечивают нас энергией круглосуточно и бесперебойно. Даже установили специальный график дежурств. Надо же, подумал я, оказывается, мы с Лесиком были не столь уж одиноки в ночных бдениях.

Главное, что я узнал от энергетиков, было то, что в последние два месяца но ночам энергопотребление возрастает. А ночью, кроме регистрирующей аппаратуры и охранной сигнализации, во всем здании института работает лишь наша машина. Поразительно, что за два месяца никто не заметил утечки энергии. Но этот отрицательный результат сейчас работал на меня.

Так весь день я и провел в машинном зале. Следил за всем, что в нем происходило. Наблюдал, как программисты пытали машину, как впихивали в нее очередные мегабиты информации, как потом тестировали ее. Машина вела себя как всегда, как всякая другая вычислительно — информационная машина. Запрос — ответ… Обработка и стилизация видеоизображений, записывание и синтезирование звуковых сигналов, правильность распознавания живой речи. Анализ внешних условий: температура, влажность, давление — прогноз. Вывод спутника на орбиту с заданными параметрами — четкий, подетальный вариант полета… Алгоритм поведения ее ничем не напоминал мне ночной. С такими машинами я работаю еще со студенчества, и с тех пор твердо уверил себя, что одушевлять машину, присваивать ей какие бы то ни было человеческие характеристики, вроде владения эмоциями, столь же наивно, как, например, считать пылесос домашним животным.