— Какими были отношения матери и Вацлава Яна? — спросил Наперала.

— Не понимаю вашего вопроса.

— В нем нет ничего плохого. Они дружили? Встречались?

— Нет.

— Мать пошла к полковнику, когда это понадобилось. Она, конечно, знала, что Вацлав Ян уже не занимает никаких государственных постов?

— Знала. Он сохранил свой огромный авторитет. Всюду.

— Правильно, — подтвердил Наперала. — О таких людях Польша не забудет. Правда?

— Правда.

— Потом, прежде чем начать работу в «Завтра Речи Посполитой», вы нанесли полковнику визит?

— Конечно.

— Как это было?

— Обычно.

— Но подробнее — как?

— Ничего интересного во время этого визита не происходило.

— Вы рассердились? Напрасно. Мне нужны детали. Детали!

— Зачем?

— Об этом позже. Вы позвонили у двери?

— Да. Конечно.

— Кто открыл?

— Старая женщина в длинном черном платье.

— Влодаркова. Кто еще был в доме?

— Я никого не видел.

— А потом?

— Женщина в черном платье провела меня в кабинет. Вацлав Ян сидел в кресле возле маленького, покрытого металлом столика, лампа освещала только этот столик, а лицо полковника и остальная часть кабинета оставались в тени.

— Он читал книгу, просматривал бумаги?

— Я на этом столе видел только пепельницу. Только пепельницу.

— Полковник встал, подал руку?

— Подал руку, не двигаясь с места. Потом велел сесть. Я смотрел на его профиль; экономка внесла на подносе две чашечки кофе и две рюмки. Он поднес рюмку к губам, но не выпил.

— С чего он начал разговор? Какая-нибудь важная фраза. Начало. Смысл его слов.

— Сказал совсем обычно: «Ты похож на отца».

— Что-нибудь о нем? Воспоминания? Несколько теплых слов?

— Нет. Пожалуй, нет.

— А все же?

— Спросил, каким я его помню.

— Он говорил «ты»?

— Да.

— А ваш ответ?

— Да так… банальный. Что он не умел жить, что я его не понимал.

— Вспомните хорошенько! Не сказал ли полковник чего-нибудь вроде: «Видимо, он был прав» — или хотя бы: «В чем-то он был прав»?

— Вы шутите! Он не смотрел на меня, отставил чашку, был занят колодой карт.

— И не спросил о мемуарах отца, о его дневнике?

— О каком дневнике?

— И все же вы не хотите быть искренним… Что-нибудь об этих мемуарах вы наверняка должны были слышать… Молчите? Жаль. Что стало с дневником?

— Не знаю.

— Отец писал, а в его бумагах ничего не осталось, так? Но сыну-то он читал.

— Не читал.

— Я был уверен, что мы можем вам доверять. А сейчас я в этом сомневаюсь.

— Я говорю правду.

— А что вы сказали полковнику?

— То же самое.

— Значит, Вацлав Ян все же спрашивал о дневнике! А раньше вы это отрицали!

— Спрашивал.

— Как он это сформулировал?

— Просто. Обычно.

— Ничто не делается просто, молодой человек. Каждая вещь имеет свой смысл. Он спрашивал не вообще, а, видимо, конкретно.

— Он сказал: «Ты не знаешь, что стало с теми записями, с дневником твоего отца?»

— Именно так?

— Да.

— В начале разговора, в середине?

— Скорее, в начале.

— Вот видите… Как хорошо мы поговорили… Значит, он придавал значение этому вопросу… А еще раз его не повторил?

— Нет.

— Поверил вам. Ну что же… я тоже верю. Есть на то причины. Что было дальше?

— Я как будто перестал его интересовать. Наконец он выпил кофе, разложил карты, собрал их. А потом еще спросил об университете.

— Что спросил?

— Спросил о еврейских погромах.

— Снова вы крутите, пичкаете меня общими словами. Точнее!

— Ну… принимал ли я в них участие. И какая часть молодежи поддерживает это движение.

— Количественно?

— Количественно. Я сказал, что активно не больше пяти процентов.

— Тоже мне информатор! Ему понравился такой ответ?

— Кажется, понравился. Я сказал правду.

— О правде вы ничего не знаете, молодой человек. Только мы ее знаем. О вас. О нем. О вас всех. И об этом движении. А о ваших личных делах, об этом он вас не спрашивал?

— Не понимаю.

— Ну, хотя бы о Вацеке, сердечном вашем друге, главном специалисте по этим погромам. Или о Тересе Кофлер?