— Как оружие, Савин? На марше ничего не потеряно? Затворы проверяли? Оптика в порядке? — он с ходу забрасывает меня вопросами. — Не повредили, спрашиваю, оптику? А? Савин?

Мне даже страшно становится — как можно повредить оптику? Мы бережём, храним от ударов всю эту оптику — прицелы, бинокли, перископы. Без оптики много ли настреляешь? С готовностью отвечаю:

— В порядке у нас оптика! В полном порядке…

Но въедливый начальник сам желает проверить. Его, конечно, право. Но в такой час делать ему больше нечего, как нас, взводных, мучить? Ведь мне надо к ночной стрельбе подготовиться. И «Боевой листок» успеть бы выпустить, комиссар непременно спросит. Но Телепневу о моих заботах не скажешь. Да и никому не скажешь, у каждого своё дело. У каждого своя война, как говорит Лазарев.

Только я подумал о «Боевом листке», пришёл комиссар дивизиона, интересуется — как настроение? Как моральный дух поднимаем? И сразу же находит упущение:

— Почему нет «Боевого листка»?

Я виновато молчу.

— Надо срочно выпустить. И повесить…

Комиссар вручает мне газеты — маленькую, в листок, армейскую «Вперёд, к победе!» и фронтовую «На боевом посту», наказывает провести беседу с солдатами на тему «Стрелять отлично, как герои фронтовики» и собирается уходить. Но я спрашиваю:

— Как там насчёт обеда, товарищ старший политрук?

— Потерпи чуток, Савин, — просит он совсем другим тоном, — Скоро привезут. — И уж совсем по-свойски, будто я не взводный, а ровня ему, рассказывает: — Понимаешь, Савин, начпрод-то наш заблудился. Это надо же, а? Не смог карту сориентировать. Командир полка послал на розыски три машины. И что ты думаешь? Нашли, конечно. А начпрод уже весь бензин израсходовал и заехал, куда Макар телят не гонял, Сам комиссар полка с ПНШ-первым [2] нашли его. Ну, стружку, конечно, сняли. Что ты, брат, весь полк без пищи оставил. Ты уж как-нибудь поддержи у солдат моральный дух. Давай, брат, действуй! А я в третью батарею схожу. Сам с утра не евши…

От его дружеского тона мне становится как-то спокойней, легче, я отчётливей понимаю — каждому тяжело. И какой толк ныть? Надо держаться, надо подбодрить солдат. Комиссар же просил меня. Но предпринять я ничего не успеваю: на огневую вкатывается машина с полевой кухней на прицепе.

Эх, и поедим сейчас! Но сначала надо позаботиться о солдатах, чтобы каждого накормили как полагается. И тут вспоминаю — да в батарее же нет старшины! А солдаты уже оставили по одному человеку возле миномётов, уже строятся, смотрят вопросительно на меня, ждут разрешения идти к кухне,

— Сержант Сухих!

Он подбегает, прикладывает к косо сидящей пилотке измазанную землёй руку, смотрит с готовностью к любому делу.

— Примите на время обязанности старшины.

Сухих польщён доверием, с плохо скрытой улыбкой отвечает:

— Есть принять обязанности!..

— Ведите людей на обед!

Кухня — вот она, рядом. Поэтому наши успевают на раздачу первыми. За ними торопятся солдаты из других батарей. Они толпятся вокруг кухни, ругают, начпрода, поваров, шофёров и тут же отходят с дымящимися котелками, садятся на землю, начинают насыщаться чем-то средним между супом, кашей и похлёбкой — тут и завтрак, и обед, и ужин, рассчитались за весь день. На том спасибо: могли дать один обед, а остальное, как говорят солдаты, в пользу второго фронта. И хлеба двойная порция — клейкого, мягкого, с пригорелой коркой.

Да, как же там, на НП? Надо кого-то немедленно послать туда с обедом на всех. Эх, Смирнов, Смирнов, угораздило же тебя заболеть в такое время. Был бы здоров старшина, потащил бы термос нашим разведчикам на сопку. Впору хоть самому идти туда, снимать кого-то с оборудования позиции нет расчёта. Вдруг я слышу тонкий, совсем не солдатский голосок.

Это, конечно, она, наша Лида Ёлочкина. Мне хочется с ней поговорить, а о чём — не знаю сам. Но её сразу окружают солдаты, они становятся оживлёнными, молодцеватыми, каждый пытается завладеть её вниманием. А самые молодые ребята смущённо переглядываются и старательно дымят самокрутками.

Я подхожу к ним, кто-то разжёг из сухой травы и щепочек маленький костёр, отсветы пламени вздрагивают в карих Лидиных глазах, освещают надетый набекрень синий берет с алой звёздочкой, косую чёрную чёлку, всё её смеющееся нежное лицо, такое непривычное среди грубых усталых солдатских лиц.

— Ой, товарищ младший лейтенант, вас-то по всем огневым ищу, — кидается ко мне Лида.

«Меня?» — обрадованно думаю я, но, боясь это обнаружить перед солдатами, грубовато отвечаю:

— А что меня искать? Я всё время тут, в батарее.

— Кончай перекур, разбирай шанцевый инструмент, — приказывает Сухих и смотрит на меня понимающе.

Солдаты нехотя расходятся, и мы с Лидой остаёмся одни в темноте, костёр угас, и лишь светятся из-под сгоревшего сена красные глазки углей. Лида берёт меня за рукав шинели, шёпотом спрашивает:

— А где лейтенант Лазарев?… Он придёт сюда?

«Вот оно что, оказывается. А я — то уж думал…»

— Его место на НП в такой обстановке, — отвечаю ей, нажимая на «такую обстановку».

— Вот и хорошо, — неожиданно радуется Лида, — Мне как раз на НП приказано идти.