Он многого достиг со своими средними способностями! Заявил о себе как писатель поздно, когда ему было за сорок. Заявил брошюркой о Ленине. Его ругали завистливые собратья, но хвалила пресса, о нем выходили монографии. В писательском деле, как в выезде, где несколько лет приходится работать на судей, надо приучать к своему стилю, к кругу интересов. Надо действовать потихоньку, не торопясь, имея ввиду, что впереди жизнь…

Но теперь все эти ухищрения не приносили удовлетворения. В шелухе, осыпавшей его жизнь, не было главного – творчества, делавшего осмысленным его существование!

Ручеек раздумий тихо закружился в омутке хлопот ректора: вчерашние недоделки вперемешку с обязательствами. В половине двенадцатого, рассчитывал он, надо быть в министерстве, потом он поедет в союз писателей, в четыре свидание с министром культуры, который хочет предложить Ушкину что-то неожиданное, в половине шестого он вернется – ах, какой плотный день, представлялось ему, думают его сотрудники! – минут двадцать будет подписывать банковские поручения главбуху…

Сознание собственной значимости распирало старческую грудку.

Писатель – универсальная профессия. Он еще и интриган и дипломат и торговец.

Мысли расползались, как потревоженные слизни. Хватившись, Ушкин было решительно направился к телефону звонить в приемную: предупредить, что задержится. Или вовсе не приедет. На полпути вспомнил впустую растраченное утро и признался себе, что ничего сегодня не напишет! Так же, как не написал вчера и неделю назад…

Дорогой в метро с лица Ушкина не сходила кислая мина. Тут же он подумал: надо хорошенько запомнить эти сомнения, чтобы занести их в дневник писателя.

Первому влетело дворнику, пожилому художнику с усами под Дали: «Дали» заметал редкие желтые листья не в корзину, а на газон. С уборщицей, мадам лет пятидесяти, в парике и с редкими черными бакенбардами, ругались до вздутых вен на шеях. За трехминутное опоздание получила нагоняй секретарь. Неуловимых бездельников из хозчасти Ушкин подстерегал у входа…

К обеду он выдохся и устыдился своей мелочности и занудства. Злость затаилась внутри, и это удивило Ушкина. Обычно он начинал токовать на подчиненных, внутри оставаясь холодным. И вдруг рождался крик. Но это была инсценировка рассудка.

Ушкин прошел по узкому коридору мимо застекленного стенда. На стенде за навесным замочком выставлялись литературные работы студентов и преподавателей. Теперь – чаще фотографии ректора со знаменитостями.

Крошечный кабинет ректора напоминал цитадель, где даже тишина казалась ветхой. Массивный стол был завален папками, документами, стопками писчей бумаги, заставлен канцелярскими штучками, собирателем коих Ушкин слыл.

За рабочим креслом с винтовым вращением кнопками был приколот годовой учебный план, выполненный на ватмане цветными фломастерами. Слева в углу знамя из красного бархата с желтой окантовкой и металлическим наконечником на древке. Два серванта с книгами, подписанными литераторами, равными во мнении Ушкина ему по таланту и популярности, справочники. Особнячком – главные работы в его творчестве: «Дорога в Смольный: июль – октябрь 1917. Страницы великой жизни», «Константин Петрович» и «Смерть титана. В. И. Ленин». Между стеклами серванта фотографии Ушкина со знаменитыми писателями, политиками и рядовыми коллегами. «Самые достоверные – шоферские легенды» – вспомнил он свою цитату.

Справа от двери – вешалка треног. Слева – старая видеодвойка и видеокассеты на столике: Ушкин просматривал курсы английского при усадьбе, чтобы без запинки, как он заявил на страницах столичной газеты, произнести Нобелевскую речь. Но ни одного иностранного языка он не выучил. Здесь же на тумбе небольшой стальной сейф. Ключи от сейфа ректор не отдавал никому, даже в дни недомоганий дома или в многомесячные заграничные командировки.

Откинувшись в кресле за столом, Ушкин апатично поглядывал за окно, где трехчасовой августовский зной плавил улицу. Раздражение улеглось. Но служащие в хозяйственном корпусе между собой на вопрос, «как он сегодня?» – хихикали: «Злой!»

…Проректор по социальным вопросам, «бывшая комсомольская сошка» лет сорока, разложил документы и рассказывал о страховании усадьбы. Говорил о переводе сотрудников «на контракт», чтоб исключить судебные иски недовольных, об увеличении платы для арендаторов, о прибыли гостиницы, от всевозможных курсов, кафе, обучения иностранцев. Деньги прогонялась без налога через страховую компанию. Компания получала процент от оборота, – ее возглавлял брат «комсомольца», – а «отбитые» деньги шли на валютный счет в Краснопресненском банке и на доплаты верным соратникам. Он рассказывал о том, что так или иначе, делали все ВУЗы.

«Комсомолец» про себя называл ректора «клоуном» и знал о нем, что знали в усадьбе: Ушкин рассорил всех в редакции радио, которую возглавлял, оказался в усадьбе случайно, – какой-то писатель отказался от семинара в его пользу, – на выборы ректора его выдвинул заведующий кафедрой новейшей литературы, и Ушкина на голосование буквально тащили из кустов – тот кокетничал и боялся, – а потом принялся топтать прежних соратников.

– Помнишь, у нас Аспинин работал? – вдруг спросил «комсомолец» и рассказал о скандале в храме. – В интернете об этом пишут.