Всеподданнейше испрашиваю разрешения, ибо мне надобно приуготовить продовольствие войскам и сделать заблаговременно нужные распоряжения; или решительно отложить предприятие.

Однако при всей трезвости взгляда Алексей Петрович явно не представлял себе тяжести проблем, которые реально стояли перед ним. Он упорно считал усмирение чеченцев ключом к решению всей задачи.

За три дня до приведенного выше программного рапорта Александру он писал Закревскому: “Между тем наскучали чеченцы и дерзкое поведение их дает вредный пример другим народам, которые, смотря на их успехи, думают, что мы не в состоянии усмирить их. Это совершенная правда, что нельзя смирить их прежними способами, ходя к ним в горы и теряя напрасно людей, но как я взялся, то смирим и не в весьма продолжительное время”.

Он не мог представить себе, что война на Восточном Кавказе продлится еще тридцать лет. Но именно предложенный им способ воздействия на горцев, ставший определяющим, равно как и наращивание сил, о котором он также толковал, принесут хотя бы видимость желанного замирения.

Он равно же не мог себе представить, что в сороковые-пятидесятые годы на Кавказ будут прибывать из России не отдельные полки, о которых он просил как о великой милости, а дивизии и корпуса и у главнокомандующего князя Барятинского соберется под рукой более 250 тысяч штыков и сабель – в десять раз больше, чем у него, Ермолова…

Пока же, не получая никаких известий от Нессельроде относительно его действий в Персии, осознавая все более и более колоссальный объем предстоящих ему трудов – не столько военных, сколько административных, он временами впадал в отчаяние.

В письме Закревскому от 30 ноября он сетовал: “Вижу, почтенный Арсений Андреевич, что так работая, как я, не станет сил моих на долгое время и я измучась и с отчаянием в душе, что ничего не мог сделать порядочного, должен буду бежать отсюда. Нет людей способных и совсем нет помощников”.

Ясно, что он с тоской вспоминал Варшаву, Краков и польских красавиц: “С тобою случится, что и со мною, пройдет неприметно на службе время, придавит дряхлость и не будет жены. Я здесь чувствую сей недостаток, общества нет, женщины дики, мужья ревнивы, и, храня пристойность, дела сии прикрываю я такою тайною, каковой у нас не требует и самая наиболее о чести пекущаяся праведница. Прегадкая жизнь!”

Он, стало быть, не отказывал себе в радостях жизни, но было это слишком хлопотно.

Впрочем, он со временем найдет выход из этого положения и вернется в Россию отцом четырех сыновей и дочери…

Но в ожидании реакции на свои представления о Персии у него были заботы посерьезнее, чем интимная конспирация в стране ревнивых мужей.

Лейтмотивом всех его писем и рапортов в первые месяцы проконсульства было ужасающее положение солдат и офицеров.

Обстоятельно вникал я в образ жизни войск на линии и в Грузии. Нимало не удивляюсь чрезмерной их убыли. Если нашел я кое-где казармы, то сырые, тесные и грозящие падением, в коих можно только содержать людей за преступления; но и таковых мало, большею частию землянки, истинное гнездо всех болезней, опустошающих прекрасные здешние войска. Какая тяжкая служба офицеров, какая жизнь несчастная! Предупредите государя, что я буду просить денег на постройку казарм и госпиталей, и ручаюсь, что кроме сохранения людей, сберегу я и деньги в других многих случаях…

Он умоляет Закревского пресечь традицию, по которой на Кавказ отправляют офицеров служить в наказание, что засоряет офицерский корпус людьми неспособными и нерадивыми.

Далеко не в восторге он и от своих генералов и со свойственным ему безжалостным сарказмом рисует не только индивидуальные портреты, но и общую картину: “Мерлини у меня такая редкая скотина, что уж грех кого-нибудь снабдить им, и всеконечно надобно оставить у меня, ибо я почитаю в лице его волю Бога, меня карающего. Есть какие-нибудь тяжкие грехи мои! Представь жалостное мое положение, что я должен дать ему бригаду, ибо он сколько ни скотина, но по общему закону природы требующая пропитания, а в теперешнем состоянии заводного животного он скоро должен умереть от голода. Истолкуй мне, почтенный Арсений, какой злой дух принуждает вас производить подобных генералов? Не изобрел ли кто системы, доказующей, что генералы суть твари совсем для войск не надобные и что они могут быть болванами, для удобнейшей просушки с золотым шитьем мундиров? Это было бы преполезное открытие, которое бы многим простакам доказало, как грубо доселе они ошибались. Сообщи мне о сем для моего успокоения, если то не тайна государственная”.

Он понял, что придется энергично и небезболезненно перетасовывать офицерский состав, чтобы быть уверенным в эффективности планируемых боевых действий.

Он сразу же отметил несколько дельных и опытных офицеров и выдвинул их в полковые командиры.

Он знал, что может положиться на братьев Вельяминовых, старший из которых генерал-лейтенант Иван Александрович командовал 20-й дивизией, разбросанной на большом пространстве, а младший Алексей Александрович, его соратник по наполеоновским войнам, произведенный по его просьбе в генералы, стал – как и было задумано, – начальником штаба корпуса.

К нему прислали Мадатова, что было большой удачей.

Князь Валериан Григорьевич Мадатов (подлинное имя Ростон Глюкиевич Мехрабенц), “из армянских князей Карабахского ханства”, был ценен не только абсолютной храбростью, которую он доказал в войнах с турками и французами не только опытностью профессионального кавалерийского офицера, но и знанием горских обычаев и языков. Он родился и до пятнадцати лет лет жил в Карабахе. Этот армянский аристократ и русский генерал с его анекдотическим французским и далеко не совершенным русским языком был постоянной мишенью добродушных шуток Ермолова, который при этом, как мы знаем, чрезвычайно высоко ценил его. Он писал Закревскому, что Мадатов “отправлен в Карабахское ханство командовать расположенными там войсками и надзирать за управлением хана. Какое предоброе и бескорыстное создание! Там надобен такой, ибо Котляревский обворожил их своею честностию и бескорыстием. Этот человек не по одним способностям военным достоин почтения. Его надо уважать по строгим правилам его поведения. Простой народ лучший в сем случае свидетель. Жаль, что у нас немного ему подобных! Я доволен, что имею Мадатова… Жесты его и русский язык еще стали совершеннее”. (Как это сочеталось с его презрением к “армяшкам”?)