– Я думаю, если Ося не изменит себе и звезды сложатся, как надо, он станет большим поэтом. Он очень талантлив.

Я про себя возмутился: “Как это Бродский будет большим поэтом? А я?”

Но Федя продолжал:

– А стихотворение “Художник” будут в школе учить наизусть. Вот увидишь.

– И скоро начнут? – съязвил я.

– Скоро. Лет через пятнадцать, – сказал Федя уверенно.

Я усмехнулся про себя. Какой из Бродского классик? Вот, например, блистательный Лермонтов или роскошный Блок, о Пушкине и не говорю, все они с детства даже внешне были похожи на гениев. А тут худенький, бедно одетый, да к тому же еще рыжий мальчик. Нет, Федя явно погорячился. И все же слова Феди, сказанные задолго до пришедшей к Бродскому известности, подтвердились. Правда, только наполовину. Бродский действительно вошел в школьную программу, но стихотворение “Художник” в школе не проходят. И, по-моему, зря.

Однажды Герман Борисович предложил Бродскому, мне и еще кому-то помочь провести одну из литературных консультаций, на которые раз в неделю стекались начинающие авторы со всего города. Мы должны были оценить их труд, отсечь бездарностей, а людей способных (предполагалось, что их будет немного) пригласить в ЛИТО. Я и сам попал в ЛИТО таким образом. В назначенное время мы пришли в редакцию и начали прием. Я честно изучал ерунду, которую мне показывали, и ни одного таланта не обнаружил. Зато Бродский сразу нашел гения, притащил его к Герману Борисовичу, и началась дискуссия. Когда все наши клиенты, включая открытого Бродским гения, ушли, дискуссия продолжилась.

– Пойми, Ося, – говорил Герман Борисович, – сейчас, когда идет такая борьба с пьянством, нельзя поощрять рассказ, где главный герой – пьяница. Пусть напишет другой рассказ и приходит.

– Да не придет он сюда больше, – горевал Бродский.

– Это его дело. А мне, Ося, домой пора, – заключил Герман Борисович, но Бродский продолжал наскакивать на него. Никогда больше я не видел, чтобы один автор был в таком отчаянии из-за несправедливости к другому автору.

Впрочем, Бродский тоже мог быть несправедлив. В то время в БДТ с огромным успехом шла пьеса Володина “Пять вечеров”, и я с разрешения Германа Борисовича пригласил его к нам в ЛИТО. Он пришел, но лучше бы я его не приглашал. То есть вроде бы все шло неплохо. Александр Моисеевич, как всегда, баловал неожиданными репризами, вроде: “Я выбрал для себя драматургию, а не прозу потому, что плохо живопишу”. Так он почему-то считал. Позже я познакомился с его прозой, и она оказалась чудесной.

Потом он перешел на любимую тему о том, что все самое интересное в его пьесах подсмотрено в жизни.

– Вы можете придумать интересно, талантливо, но точнее и интересней того, что в жизни, все равно не придумаете. Даже не пытайтесь, – убеждал он и привел для примера пару подслушанных им в жизни реплик из спектакля “Пять вечеров”: “А я решила покраситься, никогда еще брюнеткой не была” и “Эх, в Индию бы тебе. Там на одну женщину полторы мужчины приходится. Хоть половинка бы тебе досталась”.

Реплик, подслушанных им в Технологическом институте, он произносить не стал, помня о моем присутствии.

Разговор перешел на современную литературу. Заспорили о молодом Евтушенко.

– Да ну его. Одевается, как попугай. И вообще, нарцисс. Ну что это, как не самолюбование: “Я разный – я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный”? – пробурчал Гоппе.

– Зато у этого стихотворения финал классный, – возразила какая-то девушка и прочитала:

Пою и пью,

не думая о смерти,

раскинув руки,

падаю в траву,

и если я умру

на белом свете,

то я умру от счастья,

что живу.

– Ну и что? Молодой дурак радуется жизни. Что тут особенного? – продолжал ворчать Герман Борисович.

– А вот другое его стихотворение, может, оно вам больше понравится, – сказал Володин и прочитал:

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

Володин прекрасно умел читать стихи, я это помнил. Однако на этот раз он читал скороговоркой, словно боялся испортить стихотворение актерскими прибамбасами. И Герман Борисович оценил и стихотворение, и исполнение.

– Когда он это написал? – заинтересовался он.

– Совсем недавно, – сказал Володин.

– А что, неплохо. Будем считать, что у нас появился первый поэт – стиляга, – компромиссно заключил Гоппе.

– Да это типичные эстрадные стихи, – неожиданно заявил Бродский.

Это была не первая реплика, которой Бродский пытался достать Володина, и я уже сильно жалел, что привел его сюда. С пьесами Володина Бродский знаком не был, но почему-то с самого начала встречи всячески старался показать, что знаменитый драматург для него – никто. Предыдущие реплики Бродского Володин и Гоппе пропустили мимо ушей, но на последнюю Герман Борисович ответил, правда, без обычной жесткости в голосе, чтобы не обидеть Бродского.