— Это она так с нами играет, — шутила я. — Та девушка, что у нас тут стоит. Она местная повелительница животных. Сибирская Диана.

Мы лежали, выглядывая из спальников, присматриваясь к теням на тенте и прислушиваясь к играм мышей. Почти не шевелились и говорили шепотом.

— Чачкан, — ответил однажды Гран. — Это её так зовут. Чачкан значит мышь у народов, что искони живут в этих горах.

— Ага. Мышка.

Их путь выйдет на заболоченный луг, и они снова собьются. Трава по пояс, а под ногами — вода, тропы веером разбегаются, но ведут в никуда, исчезая. Они поплутают, потом выйдут к ручью и пойдут вдоль него напрямую, иногда ступая прямо в потоке, пока не выйдут снова в лес, к быстрому спуску, где по утоптанной тропе придётся прыгать, как по высоким ступеням. Они ускорятся, и даже сырые ноги не будут портить настроение.

Когда облаков нет, можно загорать. Но под тучкой и ветром холодно, хоть натягивай свитер. Потому постоянно легко знобит, но я уже привыкла. Сижу и смотрю, как вода слабо плещется о берег — мерно, редко, как будто Озеро дышит.

Гран собирает хворост, уходит надолго и приносит целые охапки сухостоя и толстые паленья. Уже натаскал столько, что хватит на пионерский костёр. Спросить его, не собирается ли он растапливать тут ледники? Усмехнётся и промолчит. Ему нравится это место. Он всегда что-то делает, хотя не говорит что. Уйдёт в одну сторону, вывалится на поляну с другой, и глаза такие, как у кота после удачной охоты. Я спросила его как-то:

«Гран, чем ты занят?»

«Я выслеживаю силу», — был мне ответ.

В другой раз, еле сдерживая смех, рассказал, что ловит здесь по ущельям духов, но каждый раз на его призыв из кустов появляется Сорокин с какой-нибудь веточкой в руках.

Грану никто не нужен для охоты, потому он и не тяготился стоянием. Сашка тоже был занят, изучал местную флору и говорил, что тут собрано почти всё, что мы встречали по пути сюда. Только Настя была мрачна и слишком явно тяготилась бездельем. Избегала меня, шаталась меж палаток или на берегу метрах в пятидесяти. Я смотрела на неё и думала: а вдруг именно затем, чтоб нам с тобой узнать и понять друг друга, сделала дорога передышку? Но мы так и не сказали с ней за эти дни ни слова.

Я не заметила, как так получилось, но они вдруг стали сближаться. Сашка похож на кусок мягкого пластилина, он легко принимает любую форму и не липнет к рукам. К тому же он по жизни исполняет одну роль — сглаживает острые углы любой компании, где бы ни появлялся. Вот и сейчас, попав к Насте, он инстинктивно делал так, чтоб залатать трещины между нею и нами.

Вечерами у костра они говорили. Сашка возвращался из своих дневных исканий раньше Грана, разводил костёр, принимался варить травный чай и витаминный суп, и Настя волей-неволей подходила к теплу. Смеркалось быстро: стоило только солнцу скрыться за горой на противоположном берегу, и воздух густел, серел, и всё виделось контрастным: светлое выделялась ярко и выпукло, тёмное превращалось в тёмный фон. Становилось как-то приглушённо тихо, только одна вечерняя пронзительная птица резко и коротко посвистывала, носясь над Озером. Я продолжала сидеть у воды, а от костра до меня долетал негромкий, спокойный, рассудительный Сашкин говор.

Как и мне некогда на Якиманке, он рассказывал о своей жизни, своих друзьях, всех поголовно певцах и поэтах; как и меня некогда на Якиманке, Настю завораживала его манера рассказывать, его голос и бесконечность всех историй, плавно истекающих одна из одной. Обернувшись, я видела Сашкину спину и Настю в профиль, ссутулившуюся, обнявшую колени, освещённую красным, и её лицо выражало в этот момент что-то неясное для меня — а может, оно как раз ничего не выражало, и потому было красивым. А если перевести взгляд дальше, я видела, как стоит и пристально наблюдает за поляной с пригорка из-за палатки девушка-шаманка из камня. Тогда она казалась мне моим отражением: нас было двое молчаливых наблюдателей, я и Чачкан.

Даже если, замёрзнув, я прохрамывала мимо них в палатку или садилась рядом греться, они не обращали на меня внимания и Сашка не прерывал свой рассказ. Они были столь погружены в тепло этих вечеров, что остального для них всё равно что не было. Я замечала, что их стягивает всё больше и больше, но не могла предположить, что случится то, что случилось.

Хотя, даже если б я догадалась, разве стала бы, захотела бы, осмелилась бы что-нибудь предпринять? Нет, потому я просто смотрела и удивлялась: как же непостижима ты, дорога, как странно порой тасуешь судьбы.

А теперь они ушли и сварили кашу, которую нельзя есть: крупы отказались вариться вместе, и какой им будет прок от такого н-з?

— Ты любишь отгадывать знаки, Гран, — сказала я, указывая в котелок. — В чём этот знак?

— Ты можешь сама понять, Мелкая. Он говорит нам об этих двоих и об их безупречности.

Я кивнула и не стала уточнять новый термин — как-то сама поняла, что он имеет в виду.

— Как же они дойдут?

— Дорога им поможет. Это всё равно, что автостоп — главное, быть открытым и дарить радость.

После спуска снова выйдут к реке и будут идти вдоль неё. Встретят группу школьников, стройным гуськом продвигающихся к вершине — все с посошками и кружками на боку рюкзаков, как на парад. Они скажут, что до деревни идти меньше суток — они сами только сегодня вышли, но их забросили на уазиках до первого крутого подъёма. Поживиться у них ничем не придётся, и они отправятся дальше.

Перейдут реку по трём брёвнышкам, потом остановятся и станут есть голубику с кустов — растёт прямо у тропы, отчего ж не отведать? За этим занятием пройдёт ещё два часа, и они очнутся, только почувствовав, что приближаются сумерки. Подхватят рюкзаки и побегут вниз, но через полчаса увидят хорошую стоянку: стол под навесом, кострище очагом, и пара палаток там уже будет стоять. Подойдут, познакомятся, останутся на ночь. Хозяева палаток — группа туристов из Томска — будут кормить их, поить водкой и чаем за вдохновенный рассказ про все наши мытарства: про тропу в обход перевала и Озеро под ледниками.