Раздались оживленные, задорные возгласы:

— Иванчо не удари [23] .

— Турци пожалел!

— Турци головы подставляли, а он во врабца [24] целился!

Иванчо поднял большие карие глаза, казавшиеся очень прозрачными оттого, что в них были крупные слезы.

— Неправда, ваше благородие! — обиженно воскликнул он, — Я правильно целился, ружье у меня лошо [25]

— А где же ты турок увидел? — участливо спросил Калитин.

— Да вон там! — Иванчо показал рукой на утес. — Они там были! Ик никто не видел, а я видел. Стреляли они не по мне, а вот сюда, где мой татко стоит. Я прицелился и выстрелил, прицелился и выстрелил. И не одной пулей… Убежали турци! — закончил он совсем убитым голосом.

Калитин слез с лошади. Ему не хотелось огорчать парня, и он взял у него ружье, посмотрел, вскинул, прицелился. Понимал, что от ответа будет зависеть настроение подростка.

— Ты прав, Иванчо, — сказал он, передавая ружье парню. — Ружье у тебя подвело! Первое турецкое — твое. Так и знай!

— Благодарю, ваше благородие! — повеселел Иванчо.

Калитин прыгнул на коня и снова обогнал своих подчиненных. Он первым выбрался из ущелья и увидел город, достаточно большой для этих мест. Еще издали приметил он толпу людей, а когда подъехал ближе, понял, что это встречающие и что город уже знает о приближении своих избавителей.

Он придержал коня, чтобы войти в Эски-Загру вместе с подчиненными. В ярких лучах раннего июльского утра блеснул крест священника, поднятый над головой. Священник благословлял ополченцев, что-то говоря и низко склоняя голову. Калитин успел заметить, что он очень беден, что одеяние его украшено не позолотой, а заплатами, что сапоги его тоже имеют множество заплат. Калитин спешился и подошел к священнику. Тот осенил его крестом. Калитин сначала поцеловал крест, а потом и руку священника, сухую, жилистую, пахнущую миром и табаком. Не успел он отойти от священника, как ему поднесли на тарелке хлеб-соль. Он отломил от каравая небольшой кусочек, обмакнул его в соль и положил в рот. Подошла старушка и хотела встать перед ним на колени, но Павел Петрович удержал ее и привлек к себе. Старушка чтогто невнятно лепетала и плакала, и Калитину до боли Отчетливо вдруг вспомнилась мать, которую он похоронил много лет назад под Псковом. Так встречала она его всякий раз, когда он приезжал домой. Ей все казалось, что ее Павлуша уцелел чудом, только благодаря ее молитвам.

— Ах, мама, мама… — Павел Петрович крепче прижал к груди старушку и поцеловал ее в соленые от слез щеки. И тогда же почувствовал, что и по его щекам тоже поплыли ручейки этих соленых и непрошеных слез.

Он неторопливо пошел к центру города, ведя за собой воспрянувшую духом дружину. По обе стороны улицы стояло множество людей, одетых в Праздничные одежды, веселых, радостных, возбужденно кричащих какие-то хорошие слова. Калитин уже не садился на лошадь и передал ее своему ординарцу То-дору Христову. У высокого дома группа девушек, стройных и кареглазых, осыпала его яркими и пахучими цветами. Три лепестка приклеились к его влажной щеке. Тогда одна из девушек, видно самая бойкая, подбежала к Калитину и поцеловала его горячими губами, смахнув при этом три алых лепестка.

Калитин пристально вгляделся в лицо смелой девушки с веселыми доверчивыми глазами. На правой щеке ее розовел свежий шрам, но он не портил ее, а как бы давал возможность, рассматривая его, задержать взгляд на лице подольше и оценить по достоинству ее большие глаза, красиво очерченные темные брови, неяркий румянец на нежной белизне щек, маленькие розовые губы. Какое-то особое, неизведанное ранее чувство входило в суровую душу Калитина.

— Спасибо, милая, — еле слышно произнес он, застенчиво улыбаясь и слегка наклоняя голову.

Несколько дней живет в Эски-Загре Павел Калитин. Он доволен встречами с болгарами, которые часто приглашают его в гости. Было бы настроение — можно все двадцать четыре часа проводить за трапезой. Но Калитин до вин не охотник, а в еде всегда сдержан, может, потому он и сухопар, как и положено настоящему военному. Многие русские изнывают от болгарской жары и до вечерней прохлады снуют как осенние мухи, но для Калитина не страшна и жара, к ней он привык в знойных местах России. Зато по-прежнему его удручает бездействие: гусары успели покинуть Эски-Загру вместе со своими горными орудиями, а он остался с дружиной и не знает, когда жо доведется встретиться с турками, чтобы утвердить прако болгар называться настоящими солдатами.

Сегодня он удручен и но другой причине. Штабс-капитан Стессель доложил ему, что ополченец Ангел обманным путем получил водку за товарища и теперь похваляется, что в следующий раз он выпьет за весь взвод. Ополченец, конечно, виноват, но разве так должен поступить начальник? Да еще на виду чуть ли не всей дружины. Налетел подобно коршуну на провинившегося и ударил его так, что из носа Ангела полилась кровь. Как это он не сдержал себя, дав волю вспыхнувшей ярости? Что теперь подумают о нем люди, которых он завтра поведет в бой и которые должны уважать его и даже любить?

В палатке было жарко, а за ее пределами стояла такая тишина, словно кого-то собирались хоронить и потому вдруг примолкли. Калитину показалось, что эта тишина оттого, что он совершил недозволенное, что это, может быть, протест ополченцев, переживающих за своего избитого товарища. Он потеребил куцую бороденку, погладил указательными пальцами тонкие кончики усов, встряхнул головой.

— Нельзя так! — решительно сказал Калитин самому себе.

Он услышал шаги и легкое покашливание за палаткой.