А они возвращаются…

И что из того, что ополченцы гак отчаянно и мужественно защищали каждый рубеж и каждый аршин земли под Эски-Загрой? Что из того, что его родная дружина из тринадцати офицеров потеряла при защите города девять: четверо убитых и пятеро тяжелораненых? Что из того, что свыше двухсот нижних чинов бригады сложили свои головы или пропали без вести? Нет Павла Петровича Калитина, мечтавшего освободить болгар, а потом остаться на какое-то время с ними, чтобы помочь обучить новую и молодую армию хитрой науке побеждать врага. Нет и генерала Столетова. Ползут слухи, что он сам ходил в атаки: убит, тяжело ранен или захвачен турками — никто пока не знает, и вряд ли узнает когда-нибудь! Не счесть раненых и контуженых, да и есть ли такие, кого не царапнула вражья пуля или не оглушил разорвавшийся рядом турецкий снаряд!

Христов тоже перевязан окровавленными тряпками. Сначала его ранили в голову, но относительно легко: пуля прошла под кожей, не повредив кость. Потом небольшой осколок вонзился ему в грудь, и он сумел вытащить и отбросить его в сторону. Третье ранение было в ногу, пуля или осколок и сейчас сидит там, чуть ниже колена. Христову довелось командовать взводом, а позже и ротой, но что это за рота, если в ней осталось немногим больше двадцати штыков!

Как объяснить это людям, обезумевшим от страха, стонущим от душевных мук и физических болей?!

Эски-Загра пылала, и неизвестно было, отчего город превратился в огромный факел. Прорвались турки? Или его подожгли снаряды, рвавшиеся в сотне точек? Дым застилал узкие улицы и разъедал глаза, выжимая слезу даже у самых сильных людей. А может, это и хорошо: никто не поймет, от чего льются слезы — от въедливого дыма или от жуткой немощи?

Узкую улочку перегородило несколько арб, и Христов стал просить, чтобы их сдвинули к домам: надо же ополчению выбраться из города! Седой болгарин, вооруженный пикой и ятаганом, заправленным за пояс, зло посмотрел на Христова, хотел что-то сказать ему, но лишь махнул рукой и навалился грудью на арбу, стараясь отодвинуть ее в сторону. Христов и трое других ополченцев бросились ему на помощь. Болгарин не стал благодарить их. Он закрутил головой и с трудом выдавил:

— С оружием — и бежите?! Бегите, бегите! Мы турок встретим пиками, ятаганами и топорами! Бегите!

Что ответить ему и как оправдаться? Успокоить тем, что армия скоро вернется? Вернется. А что принесет это мертвым?

Дорога, тянувшаяся из Эски-Загры к Казанлыку, тоже запружена обезумевшими толпами, стремящимися бежать как можно дальше от этого злосчастного места, каким стал их родной город. Если Христов, вступая в обреченную Эски-Загру несколько часов назад, не мог понять, почему там осталось так много жителей, то теперь он понял и еще больше пал духом: они надеялись, надеялись на армию, на ополчение, на него, Тодора Христова. Они расплачиваются теперь за излишнюю доверчивость, за то, что поверили Тодору Христову и русским командирам. Сколько раз говорили они, командиры и рядовые, что туркам никогда не взять реванш и что русской армии суждено идти только вперед.

Г1о обочине плелся лысый и беззубый старик. Он часто оглядывался и смотрел на покинутый город, несший сюда, к ущелью, запахи едкого, удушливого дыма; вероятно, горел скот, а может, и люди. Старик судорожно крестился, каждый шаг давался ему с великим трудом. Разве дойдет он до Казанлыка, до которого еще там далеко?

Под кустом лежала болгарка, прикрытая вышитым полотенцем. Она жалобно стонала и время от времени вскрикивала. Тодор отвел глаза в сторону: он впервые видел, как рожает женщина. Что с ней станет после родов? Поодаль умирал дряхлый старик; он пытался подняться и даже встал на колени, но тут же упал. Несколько раз он приподнимал голову, но она тут же безвольно падала. Потом он лежал неподвижно. Так и умер, откинув левую руку в сторону, а правую положив на грудь.

Казалось, все ужасы, которые можно было придумать, сконцентрировались на этой узкой и пыльной дороге. Умирали старики и слабые женщины. Дети, оставшись одни, бежали куда глаза глядят, только бы не встретиться с башибузуками. Девушки старались помочь обессилевшим и больным: они несли на руках детей и вели под руки дряхлых старух, поднимали у дороги рожениц и чуть ли не силой тащили их дальше. Тодор догнал Кареглазую красавицу; она была еще молода и плакала навзрыд вместе с теми, кому сейчас помогала: грудных ребятишек она несла на руках, а еще двое несмышленышей вцепились в ее юбку и голосили во все горло. Христов взял у нее с рук ребятишек и спросил, чьи это дети.

— Мои, — сказала она и залилась слезами. Сейчас же поправилась — Два братика и две сестрички.

— А где твои родители? — участливо спросил Тодор.

— Татко ушел в ополчение, — медленно, сквозь слезы отвечала девушка, — а маму сегодня утром застрелили на турецкой улице. Я все бросила и бежала, у нас ничего нет, ничего!

— Да-а-а! — только и сказал Христов.

— Я так боюсь, так боюсь башибузуков! — произнесла она с отчаянием и оглянулась, словно ее настигали эти разбойники, — Я уже попадала к ним, едва спаслась!

Девушка повернула к нему правую щеку, и Тодор увидел неглубокий, совсем свежий розовый шрам. Он црипомнил ликующую Эски-Загру и эту девушку, поцеловавшую Павла Петровича Калитина.

— Тот русский офицер, которого вы поцеловали в день освобождения Загры, был нашим славным командиром, — сказал Христов. — Он сегодня пал. Героем…

Она, успевшая привыкнуть ко всяким ужасам и смертям, не поразилась этой печальной новости.

— Царство ему небесное, — ответила она спокойным для такого случая голосом.