— Послушайте! — Сложила руки на груди, оглядывая блестящими глазами всех собравшихся, каждому засматривая в лицо. — Милорды, друзья! — Рассчитанным жестом опустила ресницы. — Мы собрались за этим столом, разные люди, каждый со своей историей, но цель у нас одна, ведь так? Мы все признаем Марию Стюарт законной наследницей английской короны и надеемся, что она восстановит на острове католическую веру, коей привержены все мы, ведь правда?

Раздался рокот, выражающий всеобщее согласие, хотя кто-то восклицал тише, а кто-то громче. На миг я перехватил взгляд Фаулера и тут же отвел глаза.

— К тому же воцарение Марии Стюарт в Англии как нельзя лучше послужит интересам обоих наших народов, — жизнерадостно продолжала Мари, вытягивая перед собой тонкие пальцы и прикидываясь, будто любуется множеством разноцветных колец. — И это объединяет нас не меньше, чем общая вера. Нужно помнить, что мы — естественные союзники, даже если в чем-то мы и расходимся. Если забудем о единой цели, утратим и надежду на успех. — И тут она, подняв взор, одарила меня, лично меня, ослепительной улыбкой и лишь затем повернулась к другим.

Я с новым интересом всмотрелся в жену посла. Во что бы она там ни верила и какой бы набожной ни слыла, политик она помощнее супруга и за ее улыбками и девичьим румянцем скрывается стальная воля. Эта не станет, подобно Кастельно, заботиться об интересах обеих сторон и искать компромисс. Я украдкой бросил взгляд на посла: тот потирал переносицу большим и указательным пальцами и вид у него был изнуренный. Похоже, баланс сил в посольстве сместится теперь, когда Мари де Кастельно вернулась из Франции.

— Принести свечи? — негромко предложил Курсель.

Мы и не заметили, как слабое пламя стало угасать, и сидели уже в почти непроницаемой темноте.

— Не надо. — Отодвинув стул, Кастельно тяжело поднялся. — Пора укладываться. Моя жена только что приехала из Парижа, ей нужно отдохнуть. Завтра вечером мой капеллан будет служить перед ужином мессу здесь, в столовой. Доброй ночи, господа. Проводите мсье Дугласа в гостевую комнату, Клод. — Кивком головы он указал на тот конец стола, где Дуглас уснул, уронив победную головушку на руки. Курсель слегка поморщился от отвращения.

Хозяин любезно придерживал дверь столовой, прощаясь с нами, когда мы гуськом проходили мимо него в коридор. Мне пришлось резко остановиться: шедший впереди меня Генри Говард облапил Кастельно на французский манер (но с характерным для англичан отсутствием сердечного тепла).

— Насчет естественных союзников: вы же понимаете, что нужно договориться и с Испанией, чтобы придать делу ход, — прошептал он в самое ухо послу, но я услышал. — И лучше начать заранее.

— Как скажете, — вздохнул Кастельно.

— Трокмортон доставляет письма от Марии также и в испанское посольство. Что? Вы этого не знали?

Кастельно явно был задет этим известием, он будто об измене супруги только что узнал. Но он все еще крепко сжимал в своей руке руку Говарда.

— Она вовлекла в это Мендозу. Но он так…

— Прямодушен?

— Я бы сказал — груб. Тем более для посла.

— Мендоза — человек действия, — подчеркнул Говард, а затем, слегка поклонившись, ушел.

Против кого был направлен сей намек, и так ясно.

Оказавшись в коридоре, где нас уже не услышит посол, Говард обернулся и ткнул мне в лицо палец с тяжелым золотым перстнем:

— Может быть, тебе и удалось провести французского короля заодно с его посланником, но мне твоя рожа не нравится, не нравится, и все тут!

— Могу только попросить прощения за мою рожу, милорд. Такой уж наделил меня Господь.

Он сузил глаза и отстранился, чтобы осмотреть меня с головы до пят, точно барышник, который опасается, как бы ему не всучили порченую лошадь:

— Мне известно, что говорят о тебе в Париже.

— И что же говорят, милорд?

— Не шути со мной, Бруно. Говорят, что ты погряз в запретном колдовстве.

— А, это!

— И общаешься с дьяволом.

— Это уж точно. Кстати, он о вашей милости осведомлялся. Говорил, что припас для вас тепленькое местечко.

Говард сделал шаг вперед, вплотную ко мне. Он выше ростом, но я не подался назад и ощутил на лице его жаркое дыхание.

— Шути, Бруно, шути. Ты ведь, при всех своих ученых званиях, всего лишь шут, что здесь, что при французском дворе, а шуту дозволено говорить все, что в голову придет. Но наступит время, и король Генрих утратит власть защитить тебя, кто тогда будет смеяться последним?