Я тоже вертел головой и прочесывал взглядом толпу в поисках знакомых лиц, но Эбигейл нигде не было видно. На дальнем конце зала, ближе к музыкантам, на примыкавшем к стенной панели возвышении были установлены кресла, а посреди — позолоченный трон. Я предположил, что королева и ее приближенные выйдут перед самым концертом, а вместе с королевой явятся и фрейлины. Вероятность того, что мне удастся поговорить с Эбигейл наедине, была невелика: придворный этикет требовал, чтобы я оставался подле Кастельно в ожидании, пока меня представят, но я надеялся передать ей весточку с просьбой о новой встрече. Я оставался при подозрении, что девушка что-то скрывает, а теперь, когда выяснил тайну кольца, мне еще настоятельнее требовалось выпытать у Эбигейл все секреты. К тому же после того, как Эбигейл обмолвилась насчет выбора подходящего любовника, мне тем более хотелось увидеться с ней вновь, и порой я ловил себя на мысли, не мне ли был адресован этот намек, хотя в более трезвые минуты сам себя называл нелепым дурнем. И все же легкая дрожь пробирала меня, покуда я высматривал в блестящей разнаряженной толпе неповторимый оттенок ее волос — червонного золота.

Вдруг прямо передо мной плотная группка людей расступилась, и на том конце зала я увидел группу заговорщиков: Генри Говарда и его племянника Филипа, графа Арундела, погруженных в беседу с доном Бернардино де Мендозой и Арчибальдом Дугласом, которого я на этот раз едва узнал: по таком случаю он постригся и выбрился, так что выглядел моложе и намного опрятнее, чем когда я видел его в посольстве. Кастельно наклонил голову, приветствуя знакомых, Говард ответил небрежным кивком и вновь обернулся к Мендозе, тот что-то шептал ему, но глаз не сводил с нашей небольшой компании. Поверх головы супруги Кастельно бросил мне взгляд, и я увидел в этом взгляде боль и растерянность.

Тем не менее он продолжал прокладывать себе путь к помосту, желая непременно устроить нас на удобном месте поблизости от королевского трона, откуда он сможет перехватить монарший взгляд, и я покорно следовал за ним через толпу. Одно утешение: я заприметил Сидни и его дядю, графа Лестера, оба не только головой, но и плечами возвышались над всеми, кто стоял с ними рядом. Волосы Сидни были еще более растрепаны, чем обычно, словно он только что побывал на ветру. Я попытался перехватить его взгляд, рассеянно блуждавший по залу. Мой друг увидел наконец меня, и теплая улыбка раздвинула его губы, но больше — ни жеста, ни шага в мою сторону, и я припомнил то, чего не хотел помнить: прилюдно, тем более на глазах у Кастельно и следящего за мной, словно кошка за мышкой, Курселя, я должен держаться на изрядном расстоянии от верных слуг Елизаветы.

Граф Лестер выглядел внушительно, как и подобает аристократу, в изысканно расшитом камзоле темно-фиолетового бархата; руки он плотно сложил на груди и тоже пристально оглядывал толпу; лицо его с высокими скулами и тонкими губами приняло озабоченное выражение, глаза смотрели с подозрительностью. Однако граф не забывал и об осторожности: вот он склонился к уху Сидни, шепнул ему что-то, и оба засмеялись с притворной беззаботностью. Я отвернулся, подавив вздох сожаления: мне бы хотелось присоединиться к другу. Не так уж у меня много знакомых в Англии, и ни с одним я не мог даже поговорить на виду у людей. В этой толпе сверх меры разодетых красавцев я чувствовал себя одиноким, я устал носить маску, играть роль.

Но все мои приватные мысли рассеялись, когда музыканты вдруг оборвали напев и воцарилась тишина, прорезанная мгновение спустя чистой нотой восьми труб. Повинуясь этой команде, толпа раздалась в стороны, оставляя свободным проход от главных дверей к возвышению с троном и креслами на противоположном конце помещения, и я увидел, что по центру зала, по всей его длине, расстелен ковер. Кастельно продолжал проталкиваться вперед, продвигая нас перед собой, и теперь мы стояли чуть ли не в первом ряду. Зал замер, трубы пропели вновь, и двойные двери распахнулись. Присутствующие все, как один, преклонили колени, и я, подняв из этой смиренной позы взгляд, увидел белые юбки девушки, разбрасывавшей по ковру лепестки. Она медленно шла по проходу между коленопреклоненными вельможами и сыпала розовые лепестки то вправо, то влево. Я осмелился приподнять голову и впервые в жизни узрел королеву Англии. Еще прежде, чем я перебрался в Англию, я создал в душе образ Елизаветы Тюдор, ставший для меня символом великой надежды: протестантская королева, на протяжении четверти века своего царствования успешно дававшая отпор вот уже третьему папе. Считайте это пустым тщеславием, но я был уверен: если только она прочтет мою книгу или выслушает мою речь, она ощутит некое духовное сродство. Как и я, эта монархиня была отлучена от католической церкви за ересь; за свои идеи была провозглашена врагом Рима; Святой престол желал ее смерти, как и моей; вопреки всем стараниям более «рациональных» советников, тех же Уолсингема и Бёрли, она приближала к себе мистиков, вроде Джона Ди, и проявляла искренний, глубокий интерес к его эзотерическим исследованиям. Если существует в мире правитель, способный оказать покровительство философу-еретику, прославившемуся неортодоксальными, да что там, революционными воззрениями, то конечно же таким правителем окажется эта королева с открытым умом, не стесняющаяся своего интеллектуального любопытства. За улыбками, коими она щедро наделяла склонившихся перед ней придворных, я угадывал стальную волю — без нее женщина не продержалась бы двадцать пять лет в мире мужчин.

Елизавета Тюдор вошла в зал походкой королевы: безукоризненно прямая осанка, вопреки возрасту и тяжеловесному наряду — юбки из плотной, алой с золотом парчи, алый лиф, сплошь усыпанный бисером и мелкими драгоценными камнями, — двигалась она с удивительной грациозностью. Шею королевы прикрывала полоска накрахмаленных узких кружев, а над ними — глухой воротник, сложная конструкция из кружева на проволоке, которая сзади поднималась над головой. Длинные нити жемчуга в шесть рядов свисали ей на грудь. Темно-рыжие волосы были уложены в громоздкую прическу: высоко зачесаны и заколоты прядь за прядью на затылке, так что двигать головой ей не следовало, так и упасть недолго. Вряд ли все это изобилие волос было природным, подозреваю, большую часть этой массы составлял парик. Все в ее осанке, позе, выражении лица было истинно королевским. За белой прозрачной вуалью, кокетливо прикрывавшей лицо, не распознать настроения и мыслей королевы, тем более что глаза ее подведены, губы и чело густо накрашены — она будто надела маску. Некрасива, но подобная утонченность стоит дороже любой красоты, и по сравнению с ее решительным взглядом и поразительным самообладанием меркнет банальная девичья краса. В руках Елизавета сжимала веер из длинных красных перьев с перламутровой рукоятью, саму королеву и ее фрейлин окружали тончайшие облака душистой пудры. На одно мгновение мне, глупцу, почудилось: вот сейчас она глянет влево и заметит меня, однако королева продолжала неспешно продвигаться к трону, улыбаясь своим коленопреклоненным подданным, но по-прежнему глядя не на них, а словно бы внутрь себя.

Вслед за королевой прошли ее фрейлины, все в длинных платьях из белого шелка, они-то вовсю смотрели по сторонам, так и стреляли глазками, отмечая то одного, то другого молодого человека, и тут же стыдливо отводили взор прочь. Процессию замыкали женщины постарше, семь камер-фрейлин, и среди них леди Ситон, которая как раз опустила взгляд в тот миг, когда я поднял глаза. Наши зрачки встретились, и дама нахмурилась (наверное, подумал я, от любопытства: гадает, что я тут делаю) и уставилась прямо перед собой, усилием воли вернув своему лицу обычное, слегка уксусное выражение. Лишь когда королева взошла на помост и величественно опустилась на трон, а все девицы собрались перед ней, я окончательно убедился в отсутствии Эбигейл Морли, и тревожное предчувствие сдавило грудь.

По обеим сторонам помоста заняли свои места Уолсингем, Бёрли и еще несколько немолодых и угрюмых мужчин — седые бороды, строгие черные костюмы. То были члены Тайного совета. Они стояли напряженно, крепко сцепив руки за спиной, будто часовые. Если Уолсингем и заметил меня, то ничем этого не обнаружил. Милостивым жестом Елизавета разрешила придворным встать с колен, и мы, кто изящнее, а кто со стоном расправляя затекшие члены, поднялись. Дождавшись, чтобы шорох затих, королева простерла вперед руку.