«Как грустна опустевшая школа», — думал он, спускаясь по лестнице, и невольно ступал осторожно, точно крался: неуместно гулкими были его шаги в тишине.

Вечера уже не были душными, и он с удовольствием постоял в школьном саду, средь облетевших деревьев. Желтые листья, нанесенные ветром к самому крыльцу, были сухи и с треском крошились под ногами.

Был тот короткий закатный час, когда солнце уже скрылось, а небо еще светло, и вершины недалеких гор горят празднично, как новогодние елочные свечи. Но они тускнели, гасли на глазах, и тихая грусть заползала в душу.

Ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть Марину. Постучать и сказать, что шел мимо. Но он вспомнил, что даже не знает, где она живет.

Домой идти не хотелось. Он неспешно пересек площадь, стал подниматься по проулку. У дверей магазина возились продавцы — готовились закрывать. Резко зазвонила проверяемая сигнализация. Потом в наступившей тишине лязгнул замок. Сергей слышал, как переговаривались, прощаясь, продавцы. Женский голос сказал:

— Устала — ноги отваливаются.

— Ничего, привыкнешь, — ответил ей мужчина. — Вначале у всех так. Целый день на ногах. Ну, пока.

Где-то здесь жила та самая Аглая, о которой говорила Сергею Рожнова. Странно, что он очутился у этого самого магазина.

Она явно не хотела его впускать, все разглядывала, все выспрашивала, кто да зачем. Ему неловко было в полутемном длинном коридоре, где у дверей на табуретках стояли закопченные керогазы.

— Да впусти ты человека, — сказал в комнате кто-то. — Пришел, значит, дело есть.

Из-за стола поднялся пожилой уже, хоть и крепкий с виду человек в полосатой просторной пижаме, протянул руку:

— Иринархов. — И гостеприимным жестом указал на стул: — Присаживайтесь.

Говорил он уверенно, смотрел с живым напряженным вниманием.

— Я из школы, где учится Женя Рожнов, его классный руководитель, — повторил Сергей, уже обращаясь к нему, но подумал, что вряд ли он знает мальчика, и снова обернулся к Аглае. — Его мать говорила, что вы вовлекли его в секту…

— К богу силком не тащат, — тихо отозвалась Аглая и выжидательно посмотрела на Иринархова.

— Мы чаевничаем, — сказал тот и снова указал на стул. — Так не побрезгуйте с нами. Аглая, налей чаю учителю.

После этого «не побрезгуйте» Сергею как-то неловко было отказаться, он придвинул стул поближе к столу и сел, мельком оглядев комнату. Подчеркнутый аскетизм убранства удивил. Было здесь глухо и пусто, точно хозяева ремонт затеяли, вынесли почти все, попрятали, что можно испачкать или разбить. Окна были зашторены плотно, отсекая, изолируя комнату от внешнего мира.

— Простите, — повернулся он к хозяйке, — мне не сказали вашего отчества…

Боковым настороженным зрением он увидел, как острым любопытством зажглось лицо Иринархова и поразился: тоже не знает? Так кто же он тогда — не муж?

— Аглая Платоновна, — оробело, смутившись, ответила она. — Да меня сроду никто по отчеству не звал — тетя Глаша да тетя Глаша.

Она поставила перед ним чай в стакане с подстаканником.

— Конфеты берите. — Подтолкнув блюдце с дешевыми карамельками, Иринархов выжидательно посмотрел на гостя.

Натолкнувшись на этот взгляд, Сергей ощутил вдруг растерянность: не знал, с чего начать. Он уже корил себя за то, что поддался порыву, явился, не подготовившись. Теперь, выгадывая время, не спеша разгрыз конфету, неловко слизнул потянувшуюся начинку, прихлебнул чаю.

— Вы, очевидно, искренне верите в бога, — начал он неуверенно, досадливо чувствуя ненужность, нелепость затеянного разговора. Не с ней надо было говорить, а с Женей.

Хотя смотрел он все время на Аглаю, ответил ему Иринархов:

— А как можно без веры? Без веры человек душу теряет. Одна греховная плоть остается.

Не было на его лице ожидаемой иронической усмешки, ни смущения, ни откровенной наглости, ничего, что свидетельствовало бы о попытке задурить незваному гостю голову. И все-таки столь необычно, неестественно даже прозвучало сказанное — не убогой старушкой, а вполне нормальным на вид мужчиной, — что Сергей попытался все за шутку принять: будто понял и принял игру.

— Ну да, — сказал он, изображая преувеличенную серьезность, даже приложил палец ко лбу, — я понимаю: неверующие вроде покойников — душа от них отлетела, хоть сейчас в гроб клади.

Иринархов смотрел на него спокойно, положив на стол крепкие мужицкие руки, кивнул — не то соглашаясь, не то своим каким-то мыслям, подождал, не скажет ли учитель еще чего, и проговорил внятно и жестко:

— В гроб — не в гроб, а святого у такого человека нет ничего. Кто его от дурного остановит? Кто добру научит? Что он на страшном суде сказать сможет в оправдание свое?