Через минуту он увидел… Гребенючиху. Володька узнал ее сразу, хотя от старухи осталась половина. Лицо ее как будто посекли сечкой и присыпали пеплом. А она не сразу признала Володьку. Наверное, потому, что длинная, свалявшаяся шинель сделала его совсем взрослым, а щеки, когда-то круглые, заросли черным и запали.

— Это я, бабушка, — сказал Володька. — А где Саша?

— Касатик! — тихо вскрикнула старуха. — Нету ей, нету!.. Летось постом немцы убили…

Потом Володька сидел в холодной, пустой кухне, у большого стола, по всему видно, давным-давно не знавшего никакой стряпни. На этом самом столе когда-то вечерами они с Сашей, чтобы составить компанию старухе с Натанькой, играли в подкидного… Володькина шапка упала на пол, и он не поднимал ее. Положил круглую, недавно обритую голову на локоть и прикусил зубами сырой, грубошерстный рукав.

— За что же ее?.. — спросил он наконец.

— За документ, — таинственно сказала Гребенючиха. — Нашли у ей в пазушке… — Она ткнула темной щепотью в то место на груди, на котором, Володька помнил, хранила Саша свой комсомольский билет.

И до него дошло наконец, что Саша попала в лапы к немцам совсем случайно. Ее никто ни в чем не подозревал, да она и действительно не была ни отважной разведчицей, ни связной у партизан. Смелости у нее не хватило, чтобы пойти и где-то разыскивать своих. И остановивший ее немецкий патруль не ожидал, что эта исхудавшая до крайности, озябшая девушка с синими глазами что-то таит. Саша вполне бы могла остаться в живых, если бы не хранила все там же, на груди, свой комсомольский билет, подписанный Клавдием Лучиной.

— Гляжу, ведуть их, рученьки назад… — горько заплакав, сказала старуха. — Шестерых мужиков и Сашутку. А лицо у ей беленькое, как сахарок!

Володька зажмурился. А старуха плакала все жалобнее.

— В комнате у ей все как есть целое, — сказала она, провожая Володьку. — Я порошинки не тронула. Может, тебе чего надо? Ты ведь один был у ей… Вот хоть патрет этот возьми. — И она указала на левитановский «Март», которого сырость и холод совсем лишили признаков цвета.

Володька взял только письма, сбереженные старухой в какой-то серенькой тряпице. Это были его собственные каждонедельные письма: «Дорогая Саша! Горячий красноармейский привет от меня лично и от всего первого взвода третьей батареи Краснознаменного гаубичного полка!.. Милая Саша, скоро подходит срок окончания службы и мы поглядим друг другу в глаза… 2-го мая 1941 года».

. . . . . . . . .

— Так, значит, и не узнаете? — придвигаясь ближе к Гребенюку, твердым шепотом спросил Мишуков.

Зеленые, крапчатые глаза Гребенюка широко открылись, потом сузились до щелок. Мишукову показалось, что в них на секунду пыхнул трусливый огонек.

— Нет, не узнаю, — упрямо сказал Гребенюк.

— Жаль!

Мишуков надел шапку, чтобы не стоять перед этим человеком с непокрытой головой. Он уже овладел собой.

— Так какие претензии у вас к моему парню?

— Я уж, по-моему, ясно выразил…

И Гребенюк, но почему-то уже без прежнего апломба, стал объяснять, как трудно теперь с учащимися: авторитета не признают, только зубы скалят…

— Слушай, хватит! — вдруг сказал Мишуков, он отстранил Гребенюка, пытавшегося открыть ему дверь, и вышел на воздух, в ленивый, теплый снегопад.

Внезапно из снежной тучи появился давешний мальчишка в больших очках и пошел рядом с Мишуковым.

— Ну, вы убедились? — спросил он осторожно-вежливо. — А какая чудесная сегодня погода!.. Я очень люблю снег.