— Не-ет, однако, ты, девка, из семейских…

— Привязался, черт косолапый! — Осадчий действительно на ходу слегка выворачивал внутрь ступни ног. — Говорю — крещеная. Православная.

— Семейские тоже крещеные.

— Ладно уж… Проваливай.

— Благодарствую. Провалю. Пойдем, что ли, Валентина Викторовна?

Единственным человеком, который называл Валю по отчеству, был Осадчий. Он объяснял это просто:

— Ты человек не совсем обыкновенный: и ахтерка, и по-немецки знаешь, и так какая-то такая… Ну, словом… — он неопределенно шевелил толстыми крепкими пальцами с темными, но всегда вычищенными ногтями. — Интересная больно. По фамилии тебя звать — вроде бы не доросла еще. Молода, однако. По имени — уважение не то. А с величанием — как-то оно и правильно. Вроде как учительницу или фельдшерицу.

Вале приятно было это уважение человека, которого когда-то на концерте она решила расшевелить, и, сдерживая радость, осторожно возражала:

— Андрей Николаевич, так ведь не я вас учу или лечу, а вы меня.

Осадчий не отвечал. Его скуластое, загорелое на морозе, обветренное лицо было спокойно и невозмутимо.

Из дому они шли на передовую, и всегда разными дорогами. По пути Осадчий давал вводные.

— Снаряд!

Валя ласточкой врезалась в снег. Сержант сурово отмечал:

— Оружие забыла. А может, из-за того снаряда немец вывернется, а оружие под тобой. Выставлять нужно. Охотник и разведчик всегда должны быть готовы к бою, как, к примеру, штык. Или, точнее, кинжал.

Потом шли дальше, и Осадчий спрашивал:

— Что возле шестого дома висело?

Нужно было вначале мысленно уточнить, какой же дом был шестым, а потом уже вспомнить, что возле него висело.

— Плохо, Валентина Викторовна. Глаза имеешь, а видеть не видишь. Главное дело для разведчика и охотника — все примечать.

И Валя честно училась примечать. Теперь каждый встречный человек интересовал ее не только как человек, а еще и как обладатель шинели с подпалиной или без нее, заломленной или приплюснутой ушанки, автомата или винтовки. Потом она научилась сразу отмечать и, главное, запоминать даже пуговицы на хлястиках, качество ремня на оружии. А уж дома, повороты дороги или оврагов как бы фотографировались ею, и снимки эти откладывались в кладовочки памяти. Осадчий был доволен успехами ученицы и учил ее мыслить.

— Кто вперед проехал? — показывал он на дорогу. — Верховой или санный?

Валя рассматривала ослепительно блестевший на весеннем солнце санный след, глубокие следы подков и решительно отвечала:

— Верхового не было.

— Почему?

— Копыта посреди санного следа.

Сержант никогда не хвалил. Он только кивал головой и шел дальше. В районе батальонных тылов и штабов он поворачивал в сторону и возвращался в деревню другой дорогой.

Вначале эти бродяжничества по просыпающемуся, тревожно дышащему лесу, по осевшему снегу полей, по ощутимо холодным, по сравнению с пригорками, оврагам казались Вале бессистемными и непонятными. Больше того, ей даже казалось, что ее нарочно не допускают до передовой, потому что еще не доверяют. Но она сейчас же останавливала себя: ведь почти каждый вечер она уходила на передовую с концертами, и там ей все доверяли.

Но однажды случай приоткрыл ей тайну и их бродяжничества и другие тайны, заставил совсем по-новому взглянуть на армейскую жизнь. Она взглянула, поняла, и с той поры, вероятно, и родился в ней настоящий солдат, потому что до этого случая она нет-нет да и начинала думать о себе, как о не совсем обыкновенном человеке, которому предстоит сделать что-то исключительное. В такие минуты она, не вспоминая о странном, похожем на ненависть, чувстве, что внезапно пробилось в ней после неудачного поиска, все-таки с удовольствием отыскивала в обычных людях смешные стороны (а делать это теперь было легко: Осадчий научил ее наблюдательности) и горделиво думала, что таких сторон у нее нет: ведь себя люди всегда знают хуже, чем других. После этого случая Валя Радионова стала присматриваться к людям совсем по-другому — она старалась угадать, что представляет собой человек, на что он способен, чем он занят.

Это одно из решающих в Валиной жизни событий началось очень обыденно. Она и сержант Осадчий прошли до батальонных тылов, свернули в сторону и двинулись лесом, потом овражком и наконец вышли на опушку перед неширокой, заросшей редким кустарником луговиной. Метелки осота дымчато чернели над зернистым, кое-где подернутым кружевом, но все еще голубоватым снегом. Дышалось здесь легче, чем в лесу. Осадчий, как всегда, остановился на опушке. Наученная сержантом, Валя привычно осмотрела луговину — зигзагами, начиная от ближних предметов к дальним, — отметила вмятины лисьих и заячьих следов, старых, уже почти незаметных, и более свежих — человеческих. Они шли невдалеке от звериных и исчезали в кустарнике.

«Кому это охотиться вздумалось?» — удивилась Валя, но потом вспомнила, что охотников на войне было немало, и успокоилась.

Она уже наклонилась вперед, чтобы двинуться дальше, но Осадчий рукой остановил ее и заставил сделать несколько шагов назад, в глубину леса. Валя удивилась, но подчинилась. Осадчий долго рассматривал луговину, потом решительно передал Вале автомат и полез на дерево. Когда он спустился на землю, лицо его по-прежнему было спокойно и невозмутимо.

— Лезь на дерево, Радионова, — впервые Осадчий обратился к ней по фамилии, — и следи: если появится человек — стреляй. Не появится — наблюдай за окружающим. До моего прихода пост не покидай. Хоть до завтра.