Шрифт:
— И ты извини меня за то, что я оторвал тебя от твоих сверхчеловеческих самолюбований. Но мне казалось…
— Ты неправ, Виктор… — устало прикрыла глаза Валя.
— Я всегда неправ! Всегда. Но лучше быть неправым, чем таким правым, как ты. Прощай!
Он круто повернулся, сорвал пилотку и сунул ее в карман. Потом рывком расстегнул воротник гимнастерки и зашагал к передовой. Широкие голенища кирзовых сапог плавно колыхались вокруг его тонких, длинных ног…
«Он сейчас что-нибудь натворит, — подумала Валя. — Надо остановить его, объяснить…»
Но ни остановить, ни объяснить она не могла. Она долго стояла в предрассветном лесу, слушая ленивую перестрелку и еще робкий, настраивающийся птичий щебет.
Потом пошла спать.
6
На Орел все время летели самолеты.
Они появлялись с первыми сумерками и, освещенные уже невидимым солнцем, серебряными капельками медленно проплывали над передовой. Чаще всего одиночками, реже парами. Но этих одиночек было так много, что на фронте чувствовали: назревают события. Какие — еще не знали, но все чувствовали: дальше так продолжаться не может! Война получилась слишком спокойной.
Вале некогда было вникать в прифронтовые разговоры: почти каждую ночь выползали к немецким проволочным заграждениям.
Ближе к полуночи самолеты летали особенно густо. Одни проплывали дальше в немецкий тыл, другие вешали пронзительно, оранжевые люстры над прифронтовыми станциями, и небо расцветало неслышными и потому особенно красивыми багряными цветами разрывов немецких зенитных снарядов. Третьи группы машин утюжили небо в ближнем тылу противника, и в неясном высоком небе медленно тянулись снопы разноцветных трасс, вспыхивали огоньки разрывов. Иногда под Валей вздрагивала земля, и через несколько секунд доносился глухой, как вздох больного, звук бомбового удара.
Это живущее, напряженное небо привлекало самое пристальное внимание, и смотреть на грешную землю было очень трудно. Но Валя заставляла себя следить за противником и слушать его солдат.
Зато противник, на которого был нацелен весь этот ползающий над головой, натруженно и деловито гудящий ужас, ничего не слушал. Разговаривал в траншеях громко, не таясь, и почти не наблюдал за «ничейной» полосой. Отрывочные фразы, кусочки разговоров постепенно складывались в нечто единое, и Валя поняла, что где-то недалеко готовится большое наступление и эту подготовку, по всем признакам, уже заметили русские. С каждым днем гитлеровцы все чаще и все злее ругали свое командование. Однако, ругаясь, все с большим уважением отзывались о советском.
Вале начинало казаться, что подходит наконец то время, когда обманутый офицерами вражеский солдат увидит, в какую грязную и безнадежную историю его втянули, и скажет: «Довольно! К черту!» После этого, как это не раз показывалось в довоенных картинах, он воткнет штык в землю, выползет из вонючих окопов и «лисьих нор», широко раскинет руки и побежит навстречу советским бойцам…
Эти мечты так захватили Валю, что она всерьез думала: а отпустит ли командование на такой случай запас водки, чтобы как следует встретить прозревших вражеских солдат?
Но самолеты гудели, вешали брызгающие огнем люстры и, когда в траншеях напряжение доходило до предела, швыряли бомбы и снова утюжили небо, невидимые и потому особенно страшных, к этому времени русские научились у немцев выматывать нервы противника. А немцы, хоть и ругались, хоть и кляли своих генералов, все равно цеплялись за свои траншеи и засыпали и самолеты, и передовую самыми разнообразными боеприпасами. И выковыривать врага из его не вонючих, а прекрасно отделанных траншей, землянок и «лисьих нор» было невероятно трудно: ведь и землянки, и траншеи строились не немцами, а руками мирных жителей. Их труд ничего не стоил, и гитлеровцы могли позволить себе роскошь отделывать свои позиции с великолепной немецкой домовитостью и аккуратностью.
В эти дни особенно сильно доставалось полковым разведчикам. Они то и дело ходили в поиски, теряли людей, но контрольного пленного, остро требовавшегося, кажется, не только армейскому командованию, а даже Ставке Верховного Главнокомандующего, захватить не могли: немецкая оборона каждый раз вставала каменной стеной, за которой дрогнувшие, но все еще очень сильные солдаты отсиживались без особых потерь.
Разведрота остро переживала неудачи полковых товарищей еще и потому, что знала: если не берут пленных они, прикажут брать разведроте. И некоторые признаки показывали, что такой приказ уже поступил и Онищенко с Кузнецовым уже готовят поиск. Но Валя и скупо жалующийся на вечный звон в голове, осунувшийся Осадчий по-прежнему сторожили проход в минном поле.
Валя думала о Викторе и об отце, который не спешил ее разыскивать. Она все чаще и чаще чувствовала себя заброшенной, никому не нужной неудачницей. Но от прежнего убеждения в своей почти старческой мудрости, от сознания прожитой жизни у нее уже осталось немного. Наоборот, она все чаще и чаще ловила себя на том, что ее привлекает зеркальце, что ей хочется как-то украсить свою уже вылинявшую от частых стирок гимнастерку, что ей хочется не то что повеселиться, а просто забыться, уйти от самой себя и от постоянного напряжения.