Шрифт:
— Ты, Павел Николаевич, двадцать лет назад девку обрюхатил в Забайкалье. Дите ведь бросил, а мать в горячке померла. Гриця, как ты и желал тогда! Так что не шутковал я…
— Сыну, — только и смог сказать потрясенный отец и, упав на колени, обнял обретенного сына за ноги, прижавшись всем телом, словно чего-то боялся и искал защиты.
— Лихой у тебя сын, Павел Николаевич, — объединенными усилиями они с Пляскиным, который тоже вышел из столбнячного состояния, усадили старика на кровать. — Семь пластунов всего было, но кинжалами ночью в декабре чешский бронепоезд взяли!
Изумленные взгляды присутствующих, и особенно девичий, скрестились на смущенном Пляскине. Но подхорунжий тотчас отозвался:
— А первым в бронепоезд ворвались вы, ваше высокопревосходительство, и в схватке трех чехов зарезали!
Константин почувствовал себя неловко — матерые казаки, сами знатные убийцы в молодости, смотрели с непритворным уважением. В их головы не укладывалось, что хоть и молодой генерал, но как простой пластун кинжалом орудовать может.
— Тогда Григорий Павлович от награды отказался, попросив мою жену найти ему отца. Та слезно умоляла меня… А я свое слово сдержал! Ведь так, Павел Николаевич?! А то шуткуешь!
— Прости, — старик качнулся и развел руки, словно хотел обнять. Но тут же дернулся, вспомнив, с кем говорит. Но Константин чиниться не стал — сам раскрыл объятия и был сдавлен с такой неожиданной силой, что закряхтел.
И, вырвавшись из медвежьих лап — кто бы мог подумать, что у казака осталась такая сила, наверное, на адреналине сейчас появилась, заговорил по-генеральски громко и торжественно.
— По воле его величества государя Михаила Александровича и по представленному от Сибирского правительства праву награждаю подхорунжего Ярошенко Григория Павловича орденом «За освобождение Сибири» второй степени. Награда офицерская, но и подофицеры ею также награждаются. В особых случаях. За такой, как взятие вражеского бронепоезда.
Сняв с себя крест, он прицепил его на черкеску Пляскина, ставшего теперь Ярошенко, обнял и шепнул, но так громко, что все услышали, а казачка зарделась маковым цветом.
— Ты к ней присмотрись, олух, хорошая жена будет. А то Нине Юрьевне скажу, она враз тебя…
Отстранился, с улыбкой посмотрел на смущенного ординарца и добавил сварливым голосом:
— Ты че творишь-то? Автомобиль загубил, за отцовым домом не смотришь! Три дня отпуска тебе даю, на обратном пути лично проверю. И смотри у меня! А нам пора отплывать…
Катер ходко шел к миноносцу, провожаемый населением всей станицы. А Константин не спускал взгляда от двух фигурок — то его верный Гришка обнимал чудом обретенного отца.
— Теперь здесь разговоры месяц утихать не будут, — с усмешкой произнес Колчак. Константин пожал плечами.
— Пусть говорят, а нам с вами, Александр Васильевич, войну выигрывать нужно. Да-да, она неизбежна, хотя время выиграем. И желательно победить не воюя…
— Это каким же образом? — Колчак искренне удивился.
— Есть такая весьма коварная штука, сильно любимая англичанами и американцами. Стратегией непрямых действий называется. Вот пусть они ее, родную, вместе с нашими большевиками, на своей шкуре и почувствуют. Но я почему-то уверен, что отвертятся, подставив за себя других — поляков, немцев и прочих там французов. Но для нас это не важно — нам нужно спасать свою державу!
ЭПИЛОГ
Иркутск
(29 июля 1920 года)
— Почему ты ничего раньше не поведал? — Фомин говорил глухо, бесцветным голосом. Лицо генерала стало просто окаменевшим, без малейшего следа переживаемых эмоций.
— А зачем? У тебя своя голова на плечах, и ты должен не просто думать, но анализировать, отделять зерна от плевел, не принимать опрометчивых решений. А если что и решил, то идти до конца, прилагая максимум усилий для достижения если не цели, то хотя бы нужного результата.
— Почему ты мне никогда не говорил правды?
— А зачем она тебе нужна, Семен Федотович? Если она не укладывается в твои представления, ты ее просто не замечаешь или игнорируешь. Но это в лучшем случае. А в худшем…
— Ты имеешь в виду майские дни в Иркутске?
— И это тоже. Глупости сплошные! Так топорно перевороты не затевают, курам на смех! Только люди зря погибли, и какие!
Арчегов заскрипел зубами, стиснув кулаки. Фомин еще более поник, на почерневших щеках заходили желваки.
— Ты, Семен Федотович, никогда не достигнешь уровня твоего дружка в этих делах. Ты спрашиваешь, почему я тебе не доверял?! Да потому и не верил, что тебя этот немец как кондом использовал, а потом за ненадобностью вышвырнул. Помнишь ли ты тот самый первый день, когда мы все вчетвером встретились. Так вот — уже тогда Шмайсер две оговорки допустил, а я их обмозговал тщательно. И понял…