Задумывалась ли она о том, почему первый месяц супружеской жизни называется медовым? Какие тайны скрыты в этом обольстительном оксюмороне, причудливо сочетающем в себе, казалось бы, несочетаемое — сладость и горечь меда? Действительно, медовый месяц был наполнен для нее сладостными предчувствиями и горечью смутной тревоги. Свою жизнь она уподобляла пчелиной, ведь даже когда пчела находится в состоянии покоя, она не знает отдыха, не забывает исполнять таинства приготовления воска. Так и она, покинув родительский дом, общий тесный улей, начинала строить свой новый дом в тишине усадебной жизни с ароматами и мягкостью воздуха и прелестной игрой солнечных лучей. Ее соприкосновение с осенней красотой новой жизни переполняло душу праздником лета. Казалось, что в этом времени нет пока того, что когда-нибудь сбудется, не случайно Лев Николаевич в ее «напуганности» увидел что-то болезненное и записал в своем дневнике: «Ночь, тяжелый сон. Не она». И это на третий день после женитьбы.

Возможно, все это произошло оттого, что Соня успела рассмотреть в стремительно пронесшемся медовом месяце что-то вроде перста судьбы, которая подсказывала ей мудрые решения и наказывала за глупые. С первой недели своего медового месяца Соня начинала каждое утро с чашки кофе, закладывая традицию семейной жизни и новый ритуал. Она заметила, что учителя мужниных школ были весьма «озадачены» тем, что Лев Николаевич женился не на крестьянке, а на барышне, ведь он когда-то им говорил, что в барышнях заключен «весь яд цивилизации». Конечно, Соня восприняла это с иронией и смогла даже «слишком рассмелиться». От этого ее поведения муж был «неимоверно счастлив» и не раз восклицал: «Неужели это все кончится только жизнью?!»

В это время она подробно писала родным о своем семейном счастье, в котором смешались и «пудра», и ее будущее, и, конечно, настоящее, в котором нашлось место и «довольной тетеньке», и славному брату Сереже, и Лёвочке, который так сильно любил ее, что ей от этого становилось «страшно и совестно». Прочитав подобное в ее письмах, Толстой просил свояченицу вернуть ему эти письма — настолько они нравились ему. А иногда он мог даже заплакать из-за какой-нибудь ее обиды, словно ребенок.

На второй неделе медового месяца случились два «столкновения» между супругами с «тяжелыми» минутами. Соня искала в «медовом счастье» грустную горечь. Права была ее младшая сестра Таня, отмечавшая, что Соня, не умевшая наслаждаться счастьем, любила создавать и лелеять свой «печальный мир». Лев Николаевич формировал свой мир — недоверчивый и деловой. Чувствуя себя несчастной, Соня завела дневник, чтобы «выплакаться в него». Ей казалось, что муж ее не любит, а потому все чаще она вспоминала свой дом, родителей и сестер. Притом что они, Соня и Лев, по — прежнему любили друг друга так, что «дух захватывало».

В самый разгар медового месяца Соню уже терзали сомнения в подлинности Лёвочкиных чувств. Ведь она у него была уже не первой, с которой он целовался. И поэтому, когда он ее целовал, она мучилась мыслями о том, что он делал это не только с ней, но и со многими другими женщинами. Особенно невыносимым было для нее воспоминание о его увлечении яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Соню настораживала его чрезмерная тяга к «физической стороне любви». Из-за этого ей были неприятны его поцелуи. Ее чувственность еще дремала, не была разбужена им.

Муж же был в восторге от супружества. Каждый раз, словно заново влюбляясь и восторгаясь ею, всякой: и сидящей возле него с закинутой назад головой, и торопящейся в своем желтом платье куда-то по домашним делам… Он любил в ней всё, включая непонятные ему мимику и ужимки, казавшиеся тогда такими очаровательными и милыми. Например, он обожал, когда она забавно выставляла нижнюю челюсть и потом показывала ему язык. От этого Сонино лицо одновременно становилось по — детски напуганным и страстно — привлекательным. Он обожал ее наивные вопросы, с которыми она к нему обращалась: «Отчего трубы в камине проведены прямо, почему лошади живут так долго?» Любовь гораздо больше преобразовывала мужа, нежели жену.

Все-таки Соня мечтала о том, чтобы Толстой относился к ней иначе, например, так же возвышенно, как он воспринимал свою родственницу фрейлину AlexandrineТолстую, до которой, как он выражался, ни одна из знакомых ему женщин «не доходила до колена». Однажды Соня разыскала в столе ее письма к мужу и поняла, что эту женщину из его жизни не вычеркнешь, как, например, Валерию Арсеньеву, к которой Лёвочка испытывал скорее воображаемые, надуманные чувства. Именно фрейлина Alexandrineочень сильно взволновала Соню, причем настолько, что ей даже захотелось написать сопернице втайне от мужа. Но она не рискнула этого сделать, спасовала. Добавить по — французски всего-то несколько строк в письме Толстого Alexandrineвсе-таки пришлось: муж настоял на этом, быстро поняв, что жена все правильно «чует», что «до него касается».

Соня упорно «расчищала» для себя место подле мужа. Ей не хотелось даже на миг остаться без него, довольствуясь, например, сидением дома с шитьем или игрой на фортепиано. Но, слушая бой английских фамильных часов, она сознавала, что не равна ему. Казалось бы, она, полуаристократка, могла бы удовлетвориться тем, что превратилась в аристократку, к чему так стремилась. Так да не так. В одном из писем к своему любимому брату Александру Соня грустно заметила: «Пришла мне глупость в голову. Помнишь, мы говорили: «nous autres aristocrates» («наш брат аристократ». — Н.#.). Вот оно к чему клонилось. Так-то, Саша». Оказалось, что быть всего лишь графиней для Сони недостаточно. Это только одна из ее целей.

Теперь Соню обуревали иные страсти. Она была убеждена, что Лёвочка самими небесами был предназначен только ей, и ни в коей мере не сестре Лизе, не фрейлине Alexandrine,а тем более не учителям и ученикам яснополянской школы. Ведь когда-то «дядя Лявон», прочитав ее повесть об «отвратительном Дублицком», в котором тотчас же узнал себя, был отрезвлен Сониным чутьем и талантом. Удачно разыгранную тогда интригу Соня взяла на вооружение и решила пользоваться ею в своих целях.