Но со временем быстро менялось и отношение советского народа к войне. И меняли его сами немцы. Германское командование (еще не айнзатцгруппы, не гестапо, а вермахт) применило на оккупированных территориях те же методы, которые применялись и в Первую мировую, и во Вторую в Польше и Франции: «превентивный» террор. Сразу запугать, чтобы и мысли не возникло о враждебных акциях. Только в 1941 г. эти методы приобретали более широкие масштабы, подкрепляясь расовыми и идеологическими теориями.

Улицы захваченных городов сразу оклеивались приказами с угрозой смерти за все, от «саботажа» и нарушения комендантского часа до незарегистрированных домашних животных. Сразу покатились расстрелы заложников по любому поводу. В первый день оккупации Минска казнили 100 человек за какой-то оборванный провод. После вступления в Великие Луки расстреляли девушек за «неисполнение распоряжения военных властей» — они отказались идти в солдатский бордель. Под Одессой румыны забавлялись, «перевоспитывая» комсомольцев и комсомолок. Заставляли рыть себе могилы, раздеться, строили, давали залп поверх голов. Потом вели «расстреливать» в другое место, где все повторялось. После нескольких заходов отпускали, ограбив до исподнего.

Деревни в Белоруссии заполыхали, когда никаких партизан еще в помине не было — просто для острастки. Или за выстрелы из леса со стороны окруженцев. Пошли чистки «коммунистических активистов», к коим до кучи причисляли всяких бригадиров, агрономов, депутатов захудалых сельсоветов, да еще и истребляли их вместе с семьями (так, в Бахмаче сожгли в станционном складе 300 «стахановок» с детьми). Отправляли на расправу или в тюрьмы «семьи красных командиров» — хотя в подавляющем большинстве это оказывались матери, жены и дети каких-нибудь заурядных лейтенантов и капитанов. Покатились «реквизиции» с насилиями и грабежами. Хватали гражданских мужчин призывного возраста, для количества присоединяя к военнопленным.

Но пленных и без того было чересчур много. Не знали, что с ними делать. И приказ ОКВ за подписью Кейтеля от 8 сентября 1941 г. разрешил «как правило» применение оружия против пленных. То бишь допустил их истреблять на месте. И войска начали их уничтожать с большой охотой, чтобы не возиться. А если все же гнали в лагеря, пристреливали ослабевших и отставших, часто на глазах местных жителей, оставляя трупы на дороге. В Минске на главной улице конвой просто так, потехи ради, открыл огонь по большой колонне пленных. А тех, кто все-таки дошел до лагерей, прочесывали айнзатцкоманды, выявляя коммунистов и евреев. И в лагерях тоже шли расстрелы. Как свидетельствовал Розенберг, «при этом полностью игнорировались какие-либо политические соображения. Так, во многих лагерях пленных расстреливали, к примеру, всех «азиатов». Ну а тех, кто не попал под пули, все равно ждала смерть. Большинство лагерей представляли собой лишь огороженные участки открытого поля, где люди находились на солнцепеке, дожде, холоде, без крыши над головой и почти без еды.

Все это вместе оказывало воздействие, совершенно обратное тому, на которое рассчитывало нацистское руководство и командование. Оно не учло русского характера. Это были не датчане, дисциплинированно просидевшие всю войну под сапогом. Наоборот, террор породил ожесточение. И понимание, что речь идет о существовании не той или иной политической системы, а самого народа. Не в абстрактном, а в прямом смысле, о жизни каждого представителя этого народа: себя, своих родных и близких. Людям заново пришлось учиться патриотизму. На собственной шкуре понять, что каким бы оно ни было, предвоенное Отечество, а потерять его, оказывается, еще хуже.

В это же время и Сталин перевел пропаганду с «революционной» на патриотическую систему координат. Разумеется, она сообщала и о зверствах оккупантов. Но об этом и сами солдаты узнавали. Кто — сбежав из плена, кто — выходя из окружения, другие слышали от них, третьи получали доказательства, отбивая деревни в контрнаступлениях. А в результате по мере германских побед сопротивление не ослабевало, а нарастало. Что и сказалось в битве под Москвой. Очень трудной битве.

Причем тут-то с выводами о неумении русских генералов воевать согласиться никак нельзя. Надо лишь учитывать условия, в которых им пришлось драться. Французы, например, до таких условий не дотерпели, сдались. Русские не сдались, но им досталось ох как круто. От прежней армии сохранились ошметки. Техника была потеряна. Наличные танки и пушки Сталин распределял поштучно! Для формирования резервов требовалось время. И даже для переброски готовых соединений с Дальнего Востока — тоже. Чтобы перевезти только одну дивизию, нужно полсотни воинских эшелонов. Их требуется перегнать через перегруженную, забитую составами железнодорожную сеть, где-то разгрузить, дивизии предстоит дойти от станций разгрузки к пункту сосредоточения, да плюс ее надо обеспечить всем необходимым.

А инициативато остается в руках противника. Фронт состоит из сплошных «дыр». И то там, то здесь следуют новые прорывы. При этом полная неясность, какими силами они осуществлены. Нет времени ни для выяснения обстановки, ни на подготовку должных контрмероприятий. В подобных условиях было вообще невозможно действовать иначе, чем это делали Г. К. Жуков и другие военачальники. То есть бросать на затыкание дыр не оптимальные силы и средства, а те, что есть под рукой. И те, что быстрее можно перекинуть в критическую точку: конницу, полубезоружное ополчение, зенитчиков, курсантов. Да еще и вводить их в бой не планомерно, а разрозненно, по мере подхода, что неизбежно увеличивает потери. Это, простите, не неумение воевать, это вынужденная объективная закономерность. А вот то, что в столь катастрофической ситуации врага все же смогли остановить — свидетельствует, напротив, о высоком умении воевать.

Внезапное начало войны нанесло удар не только по Красной Армии, но и по деятельности разведки — хотя, казалось бы, для нее события не были неожиданными. Ранее уже говорилось, что о планах нападения сообщала группа Шульце-Бойзена. Сообщала сеть Радо из Швейцарии. Вилли Леман воспользовался тем, что Канарис провел реорганизацию абвера, усиливая подразделение, нацеленное на Россию, и устроил туда нескольких «своих людей», а 19 июня 1941 г. передал экстренные данные о дате и точном времени наступления на востоке (за что получил нагоняй от Центра). Но Сталин по-прежнему не разрешал создавать в Германии запасные каналы связи. Контакты продолжались через резидентуру при посольстве…

21 июня полпред Деканозов тщетно пытался встретиться с Риббентропом, чтобы передать ему полученные от Молотова запросы о германских военных приготовлениях. Потом пробовал выяснить в германском МИДе, почему прервалась связь с Москвой. А в ночь на 22 июня Риббентроп «нашелся» сам, вызвал Деканозова и объявил о войне. При этом все телефоны полпредства были обрезаны, выставлена охрана, и сотрудники оказались на положении интернированных. Тем не менее связаться со своей агентурой русским удалось. Эту операцию описывает в воспоминаниях секретарь посольства В. Бережков. Рискнули использовать начальника охраны, немолодого оберштурмфюрера СС Хайнемана. Пригласили «перекусить», и за рюмкой он сам пошел на контакт, высказавшись, что ему не нравится эта война. И намекнул о своих денежных затруднениях.