— Как зовут тебя, молодой нойон задаранов?

Я, поставленный стражниками у порога, перестал озираться и бегать взглядом по убранству ордо и лицам людей, сделал несколько шагов в сторону трона, опустился на одно колено, прижал ладони к груди и склонил голову.

— Я очень рад лицезреть светлого хана хэрэйдов, да пребывайте вы во здравии, силе и всегдашней мудрости во славу вашего улуса. А зовут меня Джамуха.

— Значит, ты и есть тот самый Джамухан-сэсэн, человек неслыханно пронырливый и везучий? — усмехнулся и прищурил глаза хан.

— Каков я есть на самом деле и каким обсказывает людская молва, всевидящий и всезнающий хан разберется сам. А я же пришел к вам с открытым сердцем и предлагаю свою службу, — опять я поклонился, находясь в том же положении.

— Что на это скажешь, Заха-Гомбо? — спросил Тогорил, обращаясь к нойону, который сидел за столиком выше всех.

— Джамуха-сэсэн считает наши дела такими плохими, что думает двумя сотнями своих воинов спасти улус хэрэйдов. Обидно это слышать от человека, которого прозвали почему-то мудрым, — ровно и монотонно проговорил тот нойон.

Я краем глаз внимательно посмотрел на него. Это был младший брат хана, человек, побывавший в тангутском плену и слывший верной опорой Тогорила.

— У нас, у монголов, говорят, что даже лягушачья моча может служить прибавкой морю, — сказал я с достоинством. — А две сотни воинов, в преданности которых можно будет не сомневаться, лишними никогда не будут даже для такого сильного улуса, как ваш, — упорно стоял я на своем и снова поклонился.

— Я в дела монголов не вмешиваюсь и никого из нойонов на службу к себе не принимаю. Ваши племена теперь живут в постоянном раздоре, враждуют меж собой даже потомки одного и того же предка, — подумав, сказал хан. — Про тебя, Джамуха, среди монголов-борджигинов ходит слух, что ты человек умный и изворотливый. — То, что ты смог вернуть захваченных мэргэдами задаранов, весьма похвально. Но мне не известно, какой ценой ты этого достиг, люди поговаривают разное. Уж не стал ли ты верным приспешником негодяя Тогтохо, которого живым и невредимым отпустил из своих рук? Ведь между вами лежит пролитая им кровь твоих предков.

— Высокорожденный хан! Я отпустил Тогтохо, так как между ним и мною был уговор, что я его отпущу, как только наши животные и кочевые караваны будут в безопасности. Таким было данное мною слово, и не сдержать его я не мог.

— Теперь ответь нам, почему ты сказал нойону Хормого, начальствующему в ставке, что хан, то есть я, знаю о твоем скором прибытии и жду этого?

— Я надеялся, что такой мудрый владетель как вы ведает обо всем, что происходит за семью горами и тремя реками в монгольских кочевьях, знает, что задараны нанесли мэргэдам и удуитскому Тогтохо такое оскорбление, которое не смоется и кровью. Уверенно полагая, что мэргэды никогда не оставят нас в покое, я должен был, по вашему предположению, искать влиятельных и сильных союзников. Как вы верно сказали, монголы сегодня разобщены, недружны и слабы, никто за задаранов не заступится и вступать в войну с мэргэдами не станет. К кому же должен был я идти за дружбой, как ни к вам, высокородный хан, и кто же должен был догадываться об этом, как ни вы, мудрейший правитель и владетель хэрэйдов! Кроме всего, я учитывал, что вы еще не отомстили мэргэдам за свой плен, за издевательства над вами их черни в Талхан-арале, не обрадовали справедливым возмездием своего бородатого бога.

Тогорил переглянулся с братом и молчал, задумавшись. А Заха-Гомбо помял свой толстый затылок, испытующе посмотрел на меня.

— Джамуха-сэсэн, ты поднимись, твою почтительность хан увидел и оценил, — сказал он более оживленно. — Подойди сюда и сядь рядом со мной.

Я, осторожно поглядывая на Тогорила, поднялся с колена. Хан, не обращая на меня и малейшего внимания, был погружен в свои мысли. Я же подошел к Заха-Гомбо, не поворачиваясь к владетелю хэрэйдов спиной, и присел на указанное место.

— Теперь скажи-ка мне, Джамуха-сэсэн, сколько воинов может, если понадобится, посадить в седло род задаранов? — брат хана на глазах становился милостивее.

— В настоящее время я могу поднять два тумэна воинов от четырнадцати до семидесяти лет возрастом, — ответил я, уже понимая, что половина задуманного совершена.

— Ну что ж, Джамуха-сэсэн, — раздался голос Тогорила, а я поднял голову и увидел, что в его лице сквозит довольство, — ты, глава задаранов, не самого слабого рода монголов, и ты наш гость. Заха-Гомбо позаботится об устройстве твоих воинов и нукеров. Завтра с полудня будет в честь твоего прибытия и нашего союза дан перед моим ордо большой пир. Все. Теперь идите с моим братом и займитесь делами.

Уже выходя из ордо, я мельком обернулся и увидел, что Тогорил повернулся к своему распятому богу и, что-то бормоча под усами, широко крестится.

Пир по поводу установления союза между улусом хэрэйдов и родом задаранов, а также принятия меня ханом Тогорилом на службу удался обильным и шумным. Самим ханом и его сподвижниками было произнесено много хороших пожеланий. С особой благодарностью упоминался Есугей-хиян и его неоценимая услуга по восстановлению власти Тогорила над хэрэйдами во время его вражды со своим дядей Гурханом; недобрым словом многие нойоны вспоминали найманов и их хана Инанча. Когда праздник был в разгаре, в моей душе засело твердое убеждение, что с соседями-единоверцами у Тогорила и его окружения отношения по-прежнему враждебные и скорого согласия не предвидится. Если найманов и их улус я себе представлял очень смутно, то враждебные высказывания о мэргэдах, которых прозвучало тоже немало, были близки и понятны. Хан с покрасневшим от радости и выпитого лицом несколько раз подчеркнул, что Тогтохо и другим нойонам мэргэдов отныне придется с опаской поглядывать не только в сторону хэрэйдов, но и на юго-восток, в сторону владений монгольских племен; они теперь крепко призадумаются прежде чем впрягаться вместе с саянскими ойратами в повозку Инанч-хана. Во время пира я поймал себя на тревожной мысли, которая вкралась и засела в моей голове и никак из нее не уходила. Радужное настроение, вызванное первыми успехами задуманного мною дела, стало таять. Из всего услышанного и увиденного на этом торжестве перед ордо хана вытекало, что не я использовал Тогорила в целях обеспечения покоя и безопасности задаранов, а сам хан хэрэйдов отныне будет опираться на наш союз в будущей войне с найманами или мэргэдами. «Не сунул ли я по глупости свою голову и весь свой род, словно горсть проса в жернова мельницы, в неутихающую вражду сильнейших степных улусов, — начал я сомневаться и поругивать себя, — не переоценил ли свои возможности, не возгордился ли кратковременной удачей». Все происходящее вокруг уже не казалось таким веселым и радостным, а угощение будто бы приелось, и хорзо стало горчить.

Но что бы и как бы ни получалось, два отрадных события на этом пиру были. Первой удачей явилось установление дружеских отношений с нойоном ханской ставки Хормого и его побратимом Бардамом, которые в самый разгар празднования, когда редко кто остается на отведенном ему в начале пира месте, неожиданно подошли к моему столику и подсели с обеих сторон.

— Молодой глава задаранов что-то заскучал, — не то спросил, не то сказал утвердительно Хормого и поставил передо мною высокий серебряный сосуд, по тяжести которого и стуку не трудно было догадаться, чем он наполнен. Его товарищ, пожилой воин с давно зажившим сабельный шрамом через всю левую щеку, стал наполнять мою и принесенную с собой две чаши.