Общее мнение озвучил Ловчан:

– Чудно!

– Да уж, – поддержал Розмич. – Нашим рассказать – не поверят.

– А может, они тут грибы какие особенные жрут?

– Может, и грибы, – согласился он с Ловчаном. – Только легче от этого не становится.

Несмотря на внушительную победу, радости у Розмича не было. А когда подошли к княжьему двору, злость сменилась нешуточным беспокойством. Он бросил взгляд в сторону дружинного дома, где расположились вверенные ему воины, и сердце заныло по-настоящему. Он даже решил отложить встречу с Полатом, но едва сделал шаг в сторону воинского жилища, на крыльцо княжеского терема выкатился отрок. Проорал:

– Эй, алодчане! Князь к себе требует!

– И этот… требует, – прошипел Ловчан. – Вот же ж… Белозеро!

– Случилось что-то, чего не знаем, – сказал Розмич шепотом. – Ловчан, будь наготове. Ултен, иди к себе. Наши неприятности тебя не касаются.

– Я с вами, – голос кульдея прозвучал до того твёрдо, что стало ясно: гони хоть пинками, всё равно увяжется следом.

– Зачем тебе это, Ултен?

Рыжебородый поджал губы, ответил предельно серьёзно:

– Вы – мои друзья. А скотты друзей не бросают.

Розмич с великим трудом подавил усмешку. Подумал:

«Вот ведь… христьянское всепрощение. Сам едва за борт по нашей милости не полетел, а всё друзьями считает…»

Мгновенье спустя стало до того стыдно, что даже челюсти свело. И Розмич понял: за одни эти слова готов простить кульдею не только инакость, но и бесконечную глупость его проповедей.

– Держись позади, – велел дружинник. – И на рожон не лезь.

Ултен коротко кивнул и поспешил за дружинниками.

В княжьем тереме царила необычная тишина. Встреченные по дороге прислужники на алодьских старались не смотреть, а отрок, провожавший к Полату, шел быстро, не оборачивался. Сам князь встретил таким взглядом, по сравнению с которым прямой удар в сердце – крошечная шалость.

Полат сидел в резном кресле. Величественный, злой. Кудри спадают на плечи, подчёркивают худобу лица, борода чуть топорщится. Щёки горят огнём, глаза горят почище молний. Ворот алой рубахи расстёгнут, будто князь одевался в спешке. Пальцы блестят перстнями, способными пробудить алчность даже в монахе-отшельнике.

По правую руку от него надменно морщит нос белозёрский воевода. На лице ни следа сожаления, словно не он, а кто-то другой бросил своих людей посреди схватки.

Увидав Дербыша, Розмич вскипел. Но всё-таки сумел отвесить положенный поклон князю и прикусить язык, дожидаясь его слов. Ловчан оказался менее сдержан – зубами скрежетал до того громко, что в самом Новгороде поди услышали. Зато Ултен проявлял истинное смирение христианина – был неотличим от статуи.

Полат молчал долго. В какой-то миг показалось – не заговорит вообще.

– Как это понимать? – дрожащим от ярости голосом спросил он. – Я оказал вашему посольству доверие и почёт, а вы? Чем отплатили? Или в словенских землях обычаи переменились? Или в дружине зятя моего [15] так принято?

– Прости, княже, – с поклоном отозвался Розмич. – Не разумею. Чем мы провинились?

Полат даже привстал. Справившись с новым приступом ярости, воскликнул:

– Совсем стыд потеряли?! Почто на Жедана и его людей напали? Почто жизни у четверых моих дружинников отняли?

У Розмича похолодело внутри, по лицу прошла судорога.

– Прости, княже, но слов твоих по-прежнему не разумею. Ничего дурного во владеньях твоих не совершали.

Сказал, а сам обмер. Их с Ловчаном сутки в городе не было, а другие в Белозере оставались. Но могли ли натворить то, о чём Полат толкует?

Вихруша – молод и горяч. Обычно от таких чего угодно ожидаешь. Вот только за три года в дружине Вихруша ни разу не сглупил. В потешных поединках он, конечно, выделывался, горячился, как необъезженный скакун. И в обычных драках ярился больше положенного. Но ведь на то и дана удаль! Просто так, без причин, кулаками никогда не махал. Мечом – и подавно.

Милята на пару лет старше самого Розмича. Он в Олеговом воинстве самый спокойный.

Однажды, на Осенинах, к Миляте пьяный селянин пристал. Мужичок подраться хотел, доказать, что простой человек ни в чём княжеским воинам не уступает. Да только ноги у задиры заплетались больше, чем язык, и дружинник отказался.

Он не вышел на драку даже после того, как пьяница начал хохотать и поносить срамными словами не только Миляту, но и его родню. А когда мужичок попытался наскочить и ударить – просто отодвинул в сторону. Через два дня селянин явился к дружинному дому и перед всем воинством у Миляты прощенья просил, слезами умывался.