Он остановился на мгновение и посмотрел на меня, начал смеяться, не одобряя эту, возможно идущую от дяди Эдмундо, новость.

На кухне была Диндинья, которая пришла готовить «рабанаду» [15] моченую в вине. Это для ужина под сочельник.

Я высказал свою мысль Тотоке:

— Смотри, а ведь есть люди, у которых даже этого нет. Дядя Эдмундо дал деньги на вино и на фрукты для салата на завтрашний завтрак.

Тотока делал свою работу бесплатно, потому что знал про историю с Клубом Бангу. По крайней мере, у Луиса будет один подарок. И хотя это вещь старая и ею пользовались, но очень красивая и которую я очень любил.

— Тотока.

— Слушаю.

— Так я ничего, ничего не получу от Папы Ноэлья?

— Думаю, что нет.

— Говоря всерьез, ты думаешь, что я такой плохой, как все говорят?

— Плохой, плохой, нет. Дело в том, что у тебя в крови сидит черт.

— Когда наступит Сочельник, я не многого хотел бы иметь!

Мне хотелось бы, чтобы перед тем как умереть, по крайней мере, хотя бы раз, родился для меня Ребенок Иисус вместо Ребенка Черта.

— Кто знает, может, скорее всего, следующий год…

— Почему ты не научишься и не делаешь как я?

— А что ты делаешь?

— Я ничего не жду. Поэтому не разочаровываюсь. Возможно, что Ребенок Иисус не такой уж и хороший как все говорят. Это только священник рассказывает, и Катехизис говорит…

Он сделал паузу и остановился в нерешительности продолжать ли дальше рассказывать то, что он думает или нет.

— Так, какой же он тогда?

— Ладно, скажем так, ты был очень шаловливым и поэтому не заслуживаешь подарка. Но вот Луис?

— Он ангел.

— А Глория?

— Тоже.

— А, я?

— Ладно, иногда… ты берешь мои вещи, но ты очень хороший.

— А Лал'a?

— Она бьет очень сильно, но она хорошая. Однажды она сошьет мне галстук бантом.

— А Жандира?

— Жандира имеет эту привычку… но она не плохая.

— А мама?

— Мама очень хорошая, когда она меня бьет, то делает это с жалостью и не сильно.

— А папа?

— Ах, он, не знаю. Вечно ему не везет. Думаю, что он такой же как я, невезучий в семье.

— Так что получается! Все в нашей семье хорошие. А почему тогда Ребенок Иисус не добр к нам. Пойди в дом доктора Фаулхабера и посмотри на размер стола заполненного всем. То же самое, в доме Вильяс-Боас. Не говоря уже о докторе Адаукто Лус…

Впервые я видел, что Тотока чуть ли не плачет.

— Поэтому я думаю, что Ребенок Иисус хотел родиться бедным, только чтобы выставить себя напоказ. Затем ОН понял, что только богатые могут быть ему полезны…. Давай не будем говорить об этом. Может быть, все, что я говорю, есть большой грех.

Он был так подавлен, что не имел желания больше разговаривать. Он даже не хотел поднять глаза от палки для лошадки, которую шлифовал.

Еда была такая скудная, что даже не хотелось думать. Все кушали, молча, а папа едва прикоснулся к рабанаде. Он даже не захотел побриться. Не пошли также на полуночную мессу. Но самое худшее было то, что никто, ни с кем не разговаривал. Все походило больше на ночное бдение по Ребенку Иисусу, чем на его рождение.

Папа схватил шляпу и ушел. Вышел, даже не сменив тапочки, не сказав до свидания и не поздравив нас. Дидинья вытащила платочек, вытерла глаза, и попросила разрешения идти тот час с дядей Эдмундо. А он вложил мне в руку, монету в пятьсот рейсов [16] и другую Тотоке. Возможно, он бы хотел дать больше, но у него не было. А может быть вместо того, чтобы дать нам, хотел отдать их своим детям, там в городе. Я обнял его поэтому. Наверное, это было единственное объятие в праздничную ночь. Никто не обнимался и не хотел сказать чего-нибудь доброго. Мама ушла в спальню. Я был уверен, что она плакала втихомолку. И у всех было желание сделать то же самое. Лал'a пошла, проводить дядю Эдмундо и Диндинью до входной двери, и когда они удалились, идя медленно, не спеша, сказала:

— Похоже, что они уже очень стары для жизни и устали от всего…

Самое грустное было, когда церковный колокол наполнил ночь счастливыми голосами. И когда огни фейерверков поднялись к небу, чтобы Бог мог видеть, как веселятся другие.

Когда мы вернулись в дом, Глория и Жандира уже стирали использованную скатерть, а у Глории, глаза покраснели, как будто бы она много плакала.

Скрывая это, она сказала Тотоке и мне:

— Уже время, когда малышам пора в кровать.

Говорила это и смотрела на нас. Она знала, что в этот момент здесь не было ни одного ребенка. Все были большими, большими и печальными, ужиная кусочками той же печали.

Может быть виной всему, была еле светившая лампа, заменявшей свет который «Light» приказала обрезать. Может быть.

Королевич, который спал с пальцем во рту, да, был счастлив. Я поставил лошадку стоймя, близко к нему. Не мог не провести ладонями мягко по его волосам. Мой голос был огромной рекой нежности.

— Мой маленький.

Когда весь дом погрузился в темноту, я спросил очень тихо:

— Рабанада была вкусная, не так ли, Тотока?

— Не знаю, я даже не попробовал.