— Цишей! — яростный шепот Литвака. — Пачынай черпать!

Каской вычерпываю воду. Т. Т. тоже вычерпывает. А Литвак все рыщет, шарит руками по бортам и днищу. Плеск выливаемой воды сливается с вкрадчивым шорохом волн, набегающих на черный холмик «Тюленя». И еще — сквозь привычный запах гари — незнакомый сладковатый запах.

— Падвынься.

Литвак шарит возле моих ног. Кажется, нашел. Да, вытаскивает из-за пазухи припасенный ком ветоши, забивает пробоину в подводной части левого борта мотобота. Слышу, как он часто шмыгает носом и чуть слышно бормочет что-то. Мы с Т. Т. работаем споро, вычерпываем, уровень воды в мотоботе уже немного понизился, и я вижу, как возле мотора выступает что-то темное, бесформенное. Стараюсь не смотреть: жутко. Но не смотреть не могу…

Шелест ракеты! Мы падаем ничком на дно мотобота. Лежу в ледяной воде, одна голова торчит, над головой разгорается адский свет. Я замечаю небольшую пробоину в борту. Осколочная. Похожа на кошачью голову: два уха, книзу морда сужена. На нашего маленького Еремина похожа. Светло-зеленая мордочка в черном борту. Холодно! За бортом вода, наверно, теплей, чем здесь, в мотоботе.

Наконец-то. Кошачья морда потемнела, исчезла. Я поднимаюсь на ноги. После отгоревшей ракеты ночь особенно темна. Налетает ветер, шуршат волны на отмели «Тюленя». Глухая финская ночь. Я тороплюсь, потому что…

Это из-за Плутарха. Т. Т. сказал о своем отце — книжном черве, что он «Плутарха наизусть», — вот по этой ассоциации и вспомнился дождливый апрельский день, ненастное утро, когда Колька Шамрай, коротко стукнув в дверь, вошел в комнату. Мама уже ушла на работу, я сидел в маленькой комнате — бывшей отцовской — и готовился к зачету по истории Рима.

Тут и вошел Колька. Заглянул через мое плечо в книгу и прочел вслух: «Марк Лициний Красе большую часть своих богатств приобрел, по словам Плутарха, «из пламени войны и пожаров».

— Нехороший какой человек. — сказал Колька. — На войне разбогател.

Я подвинул к нему блюдце с сухофруктами (я любил жевать их, и мама часто покупала), но он мотнул головой и присел на седло моего старого велосипеда, прислоненного к стене. Он был в белой майке. Прошлогодний скифский загар еще держался на его круглых плечах.

— Вчера, — сообщил он, — на свидание ездил. С Мариной. Я посмотрел на него. Если б Колька сейчас подмигнул мне с этакой улыбочкой — с гнусной улыбочкой победителя, — то я бы, право, съездил по розовой щечке. Но он не подмигивал, не улыбался. Мой друг Колька Шамрай был необычно задумчив. Он вынул из брючного кармана пачку «Севера», протянул мне. Мы закурили. Вообще-то я не курил — так, баловался иногда в компании, портил папиросы. Всерьез смолить табак я начал позже, на Ханко.

— Борька, — сказал он, сделав две-три нервных затяжки. — Борька, я сильно влюбился.

— Ну, — сказал я, медленно улыбаясь (и не поручусь, что улыбка у меня не получилась гнусненькой), — не в первый же раз.

— В первый, — сказал Колька. — Никогда еще так не было.

Мы курили, не глядя друг на друга и наполняя маленькую комнату дымом. Ох и влетит мне от мамы! Она дыма не переносила. Я встал, отворил форточки в обеих рамах. В комнату ворвался скучный шорох дождя. Колодец двора за окном был тоже скучный, темный, мокрый. Дождливая шла весна.

— Борька, — сказал Шамрай, щелчком посылая окурок в форточку, — просьба есть. Послезавтра у меня призыв. Не знаю, куда нас увезут. Так ты второго мая съезди в Ораниенбаум. К Марине. Улица Юного Ленинца, тридцать пять.

— Зачем?

— Привет от меня передашь. Шоколадку ей купи. Вот, — вытащил он из кармана мятую пятерку. — Шоколадку или, может, цветов букетик.

— Цветы? — я удивленно посмотрел на Кольку.

В девятнадцатом веке дарили женщинам цветы, сколько раз мы читали про этот мещанский обычай, но чтобы в наше время?.. Я представил себя с букетом цветов и засмеялся.

— Ну, чего, чего ты ржешь? — с печалью сказал Колька. — Прошу как друга.

— Ладно, — сказал я, принимая пятерку. — Куплю шоколадку.

— И скажи, что от меня. Не забудь. — Опять он закурил. — Не забудешь?

— Не забуду. Обязательно второго мая?

— Ну да. Праздник же. На День авиации тоже съезди, ладно? Меня, может, в авиацию возьмут. Она замечательная.

— Кто? Авиация?

— Дурачок ты.

— А ты кто? — обиделся я. — Подумаешь, влюбился! Событие мирового значения!

— Она умная, — сказал Колька, будто не услышав меня. — И красивая. Я спросил: «Будешь меня ждать?» А она знаешь что ответила?

— Знаю. «Буду тебя ждать, Колечка, по гроб жизни».

— Эх ты, теленочек! — Колька и второй окурок отправил в форточку и пошел к двери. — Значит, не забудь, — бросил на ходу. — Второго мая.

…Тороплюсь, потому что до следующей ракеты надо успеть вычерпать воду. Мы торопимся. Три каски — три черпака. Три призрака.

Уровень воды в мотоботе понижается медленно, но все же понижается. Они проступают черными бесформенными массами — один в корме, другой посредине, возле мотора. Каждый раз, погружая каску в воду, я взглядываю мельком. Кажется, оба лежат ничком. Лучше не смотреть.