— Нет Маргариты, — повторял он Деду, — никто тебя не спасет.

Однако Дед заупрямился и не уступал. Вечно его губило это упрямство. Сказал же человек, что женится, чего же еще? И Лалин муж рассвирепел. Его глаза вылезли из орбит — не понять было, на кого он смотрел. Он заговорил о каком-то корабле, о женщинах, арестованных в Батуми. Вторая жена ловила каждое слово, но ничего не понимала.

— Князья, интеллигенция паршивая, — говорил Лалин муж, — женщин вперед, только бабы и спаслись. Если бы Мэлор сказал, чей ты сын… Если бы Мэлор и Маргарита… Не сидел бы ты сейчас здесь…

— Я видел, — перебил его Дед, — корабль утонул.

— Со мной споришь? — возмутился начальник КГБ. — Их этапом, в товарняке. Пятнадцать лет в Тбилиси, у Мэлора, без права переписки. Она там и умерла, когда ты рядом сидел. В то самое время, когда ты. Этажом ниже.

Дед помолчал.

— Врешь ты все, — спокойно, как ребенку, сказал Дед. Почти ласково.

И тогда Лалин муж выхватил из ящика что-то маленькое и блестящее и метнул в сторону Деда. И это что-то покатилось по полированному столу. И Дед поймал неловкой рукой. Золотое зеркальце с рисунком на крышке. Витязь, разрывающий пасть тигра. Это было зеркальце княгини Арешидзе.

Сестра Матери выезжала в Израиль. Вся мишпуха покидала Житомир. Мать горевала о том, что на могиле папочки нет даже надписи, будто прах его развеян в зараженном воздухе зоны, как прах Бабульки и Дедульки-Соловейчика. И плакала. Мать старела. Она выслала сестре свои белые перчатки, пожелтевшие от времени.

Союза больше не было. Горбачев сделал сообщение о неожиданной смерти, не спрашивая народ и не обсудив. Смерть всегда неожиданна, даже если она предсказана, как смерть Отца. Горбачев разрубил Союз на куски одной фразой, но это тело продолжало извиваться и дергаться, как мертвое тело змеи. Еще боролась за власть Советская армия, самая многочисленная армия в мире. Еще существовал Комитет государственной безопасности, бессмертный, как всякая мафия. И люди продолжали кричать на площадях, надрывая глотки: «Кто наш хозяин, кто?»

Сын не мог добраться до Сухуми, чтобы вывезти Деда. По всей республике не хватало горючего. Поезда останавливали тут и там демонстрации женщин или банды грабителей, возглавляемых маленьким Мэлором. Лалин муж продал «мерседес» и вышел в отставку. Он перебрался с семьей в Тбилиси и торговал товарами, поступавшими от маленького Мэлора. Лали ждала уже второго ребенка, но жаловалась Сыну, что муж не любит целоваться взасос.

Вторая жена создала политическую партию, их было в Грузии теперь больше ста. Она объявила тбилисского хирурга Цопе врагом нации за то, что он делал грузинок похожими на русских. Она первой указала на ошибку в названии города Сухуми, и все возмутились, словно только сейчас заметили. Написание было угодно одной части населения и неугодно другой. Но митинги больше не терпели разногласий, мир умер вместе с Союзом. За каждую фразу платили кровью. И выстрелы звучали как плевки.

В городах не было света, воды и газа. Девушки стригли волосы коротко и носили черные платья. Не было семьи, не потерявшей близкого в это время разрубленного тела, и Грузия оделась в траур. Дети собирали во дворах стреляные гильзы и по ним учились считать. Каждое правительство обещало порядок и врало. На улицах появились танцующие кони, которые какали прямо на площадях. Солдаты новой армии не умели держаться в седле, и кони сбрасывали их на асфальт. И падали сами, скользя на собственном говне.

Дед ходил каждое утро к берегу моря и стоял там неподвижно, вглядываясь в горизонт. Все больше людей приходило к морю. В длинных черных пальто. С отрешенными взглядами. С кулаками в карманах. Все стояли у воды, как у окна. Солнце выкатывалось наконец и освещало их розовым светом. Бродячие собаки, розовые от голода, собирались в своры и бегали по берегу, болтая животами.

Сын метался по улицам города, пытаясь достать себе пистолет. Безоружный, он был беспомощным, как баба. Он боялся за Мать и за Деда — на всем свете для него остались только Мать и Дед, его кровь. Он не заметил, что Дина уехала — выехала за рубеж на гастроли и не вернулась. Он забыл, что любил ее, когда-то в детстве. Все мечтал о ее апельсинах. Как странно покидает нас безответная любовь — без следа, без рубца.

Самолеты еще летали. Те же самые, с низкими потолками. Сиденья сняли, чтоб было больше места. Люди держались друг за друга, взлетая. Самолеты возили воинов в зону конфликта, в Сухуми, на берег моря. Почему-то именно там разгоралась война. Там еще стоял, нетронутый, единственный в Грузии памятник Ленину. И возвращались ночью. И мертвые и раненые лежали рядом в этом летающем гробу. Полет занимал сорок пять минут.

И однажды в начале осени, когда желтизна вспыхнула в листве внезапно, как седина, Сын стоя взлетел в воздух.

Люди выбежали на взлетное поле и обступили самолет. Они кричали, и толкались, и рвались в самолет, не давая пройти тем, кто, как и Сын, прилетел. Это были беженцы из Сухуми, одни из последних жителей, покидавших город. Женщины, дети и несколько стариков. Деда среди них не было.

Пилот орал, чтоб не напирали, все равно все не поместятся. А ему кричали, что стреляют уже в трех километрах, пусть лучше заткнется и летит. И тут грузовик подъехал к самолету, и люди с автоматами вынесли раненых и дали очередь в воздух, чтобы пробиться через толпу. И женщины прижали к себе детей, но отступили только на шаг. Их юбки, черные, бил ветер.