И однажды он увидел ее. Он шел с отцом по улице, залитой солнцем, а впереди, окруженная сияньем, шла женщина. Огнем сверкали ее золотые волосы, все в морских волнах, сбегающих по плечам. Красивую женщину узнаешь даже со спины.

— Повернем назад, — предложил Арчил.

Но Ачико вырвал руку в тутовых кляксах, и побежал за ней, и закричал:

— Ма-ма! Мамочка!

— Ах, — обернулась женщина, — Арррчил! — Потом она скользнула взглядом по лицу Ачико — так ветер в летний день заденет нас по щеке — и спросила: — Кто это?

Ачико трепетал и смотрел на нее голодными глазами. Мама? Почему же она спрашивает — кто это? Но она больше не смотрела на него, только на Арчила, и говорила то, что он уже много раз слыхал:

— Ах, Арррчил, твои глаза, я не знаю, что со мной…

И почему мы, люди, все время создаем себе богов?

— Ангел мой, сын мой, которого у меня никогда не было, — сказал в тот вечер Арчил Ачико, — прости меня, что я так многого не понимаю. Я хочу рассказать тебе…

Разве только собственному сыну можно доверить то, что у нас на душе?

Вот так — с сыном, с цветами и апельсинами — приехал Арчил Гомартели в Москву, к Даше.

Ачико к этому времени уже доверил Арчилу то, что было у него на сердце. Кому, как не отцу?

— Папочка, — сказал он, — я решил: я хочу быть женским мастером!

Самые важные в жизни решения нам приходится принимать в пору весны нашей.

«С чего начать, — подумал Арчил, — как объяснить? Нет женских мастеров, не существует! Даже те, кто думают, что они знают женщин, даже те, о которых думают, что они все знают, — ничего не понимают! Каждая женщина — неповторима! Каждый человек — неповторим!»

— Да, — подтвердил Ачико, — я хочу быть женским парикмахером!

— Боже мой! — рассмеялся Арчил. И добавил: — Все, как ты решишь, мой мальчик! — И погладил его по кудрявой голове.

Но Даши не было ни дома, ни на работе. Вахтерша сказала им прокуренным голосом:

— Весь медперсонал на картошку бросили! Роды принимать некому!

И они поехали на поезде за город. Апельсины перекатывались в сетке, цветы роняли лепестки.

Даша стояла за длинным столом в полутемном зале и перебирала грязные клубни. Она была в черном халате и резиновых сапогах. Все женщины были одеты одинаково, как детдомовские дети. И лицо у нее было — как у всех, не отличить. Женщины прокричали ей:

— Даша, твой грузин пришел! — побросали перчатки и пошли, закуривая, на перерыв.

«Хорошо, что вышли, — подумал Ачико, — а то как бы Арчил ее узнал?»

Длинный стол разделял их, как неприступная советская граница.

— Не хочу тебя видеть! — объявила Даша.

И рука Арчила, сжимавшая ручку Ачико, дрогнула.

А потом Даша спросила, посмотрев на Ачико:

— Это он?

Мама? Мамочка?

— Я тебя столько лет жду, — сказала Даша, — а ты что делаешь? Приезжаешь раз в год! Как же ты не понимаешь, что я тоже хочу, чтоб меня кто-нибудь мамой называл! Если бы ты мне хоть раз предложил, я ведь за тобой на край света бы побежала!

Ачико посмотрел на Арчила — пот выступал у него над верхней губой. Арчил молчал.

— Я вас буду мамой называть! — сказал Ачико.

Но Арчил молчал.

— Даша, выходите за него замуж, — сказал Ачико, чуть не плача, — он вас любит!

— Правда? — спросила Даша.

И Арчил вскинул глаза. Легендарные глаза — синие, иногда серые. Море в Кобулети, а не глаза.

— Даша, — прошептал он, — выходи за меня замуж!

Даша выдернула ноги из сапог, вскочила, босая, на стол, четыре руки подхватили ее и — да, словно ветер унес.

Письмо к Фредерику

15 декабря 2009 г.

Голова моего отца находится на горе Чачубетского района Горийской области. Там раньше была наша дача, которую построил мой отец, а помогал ему я, и мы оба ругались и проклинали эти пронумерованные бревна, что годами сушились и мокли под открытым небом в деревне Тапла, которой больше нет. Отец разобрал на бревна свой родной дом на берегу моря и написал чернильным карандашом цифры. Вот это он умел — писать! Он сам вел грузовик в гору, в деревню Тапла, потому что шофер закричал, что не видит конца дороги: где он, конец дороги, куда идет эта дорога? — и бросился вон из кабины, и пошел пешком. Дорога упиралась прямо в небо, в самую верхушку горы.

— Последний раз я вел машину в осажденном Ленинграде, — рассказывал мой отец, — грузовик глох на каждом мосту. Ты считал, сколько мостов в Ленинграде?

Отец знал, что не умеет строить, и потому с самого начала хотел нанять рабочих, но никого не мог найти. И каждое воскресенье он возил вверх, на гору, разных людей. Они раскладывали закуску на пронумерованных бревнах и начинали выпивать. И отец смотрел — он и моей сестре говорил: всегда смотри, каков человек, когда выпьет, тогда узнаешь, кто он на самом деле. А мать только сидела на единственном стуле, который отец привез в самый первый приезд, укрепив его сверху на бревнах, в белой шляпе с широкими полями, обмахивалась веером и молчала. Мать умела молчать, когда хотела. Уж она-то знала, как собрать дом из старых бревен! Положите так, как было, вот и все! И еще мой отец смотрел на руки рабочих. Говорил мне: если у работника пальцев не хватает — значит, он настоящий мастер! И он нашел наконец человека с нечетным числом пальцев, что мог выпить бутылку водки и устоять на ногах, который согласился остаться в деревне Тапла под открытым небом — строить дачу из старых бревен. Да, взял деньги вперед и пропал — и унес, утащил с собой штук двадцать пронумерованных бревен, видно, больше не смог. Мы обнаружили пропажу года через три, не раньше. Мы с отцом крутили тяжелые мокрые бревна под солнцем, как шампуры, — искали цифры, которые исчезали со временем, то ли от дождя, то ли от солнца.